Испекла ему Пелагея хлеба на дорогу. Парнишка старшой, весь в Мирона, носатенький, лодку где‑то раз добыл. Спустились с ним по речке Куде до Ангары. И там Иван один поплыл. Ночью плыл, днем в кустах но островам отсиживался.

И было бы плыть без останову…

…Шел лесом, не выходя на дорогу, с опаской, чтобы в темноте не провалиться в яму или не напороться на корягу.

Вдруг окрик:

— Эй, прохожий.

Остановился. Потом увидел в просвете над кустами казачьи фуражки и побежал что было силы и резвости. Забыл, что он не беглый каторжник Ванька, родства не помнящий, а вышедший на поселение мастеровой Еремей Кузькин.

Выстрел вдогонку. Другой… Третий… Словно лопатой плашмя хлестануло по заплечью… Упал и, как зверь в нору, пополз в густые заросли папоротника.

Рядом, едва не наступив на него, пробежали двое или трое.

— Яков, отзовись!

— Вылазь, Яшка, все одно найдем!

И, проваливаясь куда‑то в глубокую темноту, увидел снова: Еремей Кузькин, ощерясь, как загнанный в угол хорек, кричит, брызгая слюной: «Не дам пачпорта, варнак. Не дам!..»

Вот и все!.. Коротка же ты, жизнь!..

Солнце увело свои лучики от изголовья, и Иван опять смотрел на золотой хоровод пылинок, потихоньку, без натуги перебирая в памяти пережитое. Потом веки сами опустились, и он забылся в зыбком полусне, скорее полудремоте… Очнулся от негромкого шороха. Кто‑то ворошил хворост за дверью.

«Наверно, она?., а вдруг?..»

Большие Ивановы руки судорожно шарили по пихтовой подстилке. Ничего… ни ножа, ни палки, ни камня… А хоть бы и было что… Не боец он сейчас, а легкая добыча любому врагу… Хуже самой смерти такая вот подлая немощь!.. Как цыпленок перед коршуном.

Тихонько приоткрылась дверь. Она!..

Заглянула в землянку.

— Здравствуй, бородач!. Заждался, поди? — и тут же перебила сама себя: — Темно‑то как. Пойти свету пустить, — и скрылась за дверью.

Лучи с золотыми пылинками растаяли в посветлевшем воздухе. И дышать словно легче стало.

Вошла в землянку, тронула заботливой рукой потный лоб.

— Ну как, полегчало малость?

— Пить! — попросил Иван хриплым пересохшим голосом.

Она с недоумением оглянулась.

— Ох, и непутевая, куда я питье поставила!

Приподняла его голову, помогла напиться. Потом подкатила сутунок и села у изголовья.

— Есть хочешь?

Иван молча кивнул.

Она взяла узелок и развернула его на коленях. Вытащила из висевших на поясе ножен охотничий с костяной ручкой нож, ловко отсекла утиную ножку.

— Оставила бы мне нож? — попросил Иван.

— Сейчас тебе нож не защита, — возразила она. — На ноги встанешь, тогда подумаем, как тебя в дорогу снарядить.

Отломила от краюхи кусок хлеба, обтерла холстинкой огурец и протянула ему еду.

Иван попытался приподняться и скрипнул зубами от боли.

— Обожди!

Она выбежала и очень скоро вернулась с охапкой пихтового лапника. Осторожно приподняла его, обняв за плечи (Иван подивился: какая у девки сила!), подложила за спину охапку ветвей.

Пока Иван ел, не отрываясь смотрела на него.

И он ее разглядел. Раньше, как думал о девичьей красоте, всегда Анютка вставала перед глазами. А эта — рыжая, как лиса–огневка, — совсем на Анютку не похожа, а не уступит ей…

Так показалось Ивану, когда бросил первый взгляд на нее, а приглядевшись, подумал, что Анютка против этой большеглазой, что синичка против снегиря.

И обидно стало, что лежит он перед ней в грязных лохмотьях, немытый и нечесаный, а главное, беспомощный и жалкий.

— Что смотришь, хорош?..

— Уж больно зарос ты. Один нос да глаза, как из норы, глядят. А ведь не старый еще, поди!

Иван ничего не ответил, старательно обгладывал косточку. Доел, нить попросил.

Потом она сменила ему перевязку. Полотно пропиталось кровью, задубело, накрепко присохло к ране.

— Терпи, казак, — сказала и посмотрела прямо в глаза.

— Сама не пугайся, — ответил он, диковато усмехаясь.

И пока перевязывала она рану, не простонал, не охнул. Потом лежал не шевелясь, закрыв глаза.

А когда открыл их, она сказала:

— Теперь жить будешь. Пора и познакомиться. Настасьей меня зовут. А тебя как?

— Ива… — и вдруг, скрипнув зубами, словно выплюнул: — Еремей Кузькин.

— Непонятное у тебя имя, — спокойно, но строго сказала Настя.

— Какое есть, — усмехнулся он. — По паспорту…

Он схватился за полу своего кафтана, быстро ощупал ее и поднял на Настю бешеные глаза.

— Ты, девка, не балуй! Слышь, говорю!

Настя сухо усмехнулась. Склонилась над изголовьем, засунула руку под лапник, вытащила тряпицу, поржавевшую от засохшей крови.

— Держи! Еремей!..

— Не серчай. Разверни, да не порви.

Тряпица вместе с тем, что было в ней завернуто, пробита пулей, той же, что пробила грудь Ивану.

— По этой бумаге тебе любое имя сгодится, — сказала Настя и показала ему не бумагу, а ржавые лохмотья.

И опять увидел перед собою Иван Еремея Кузькина и услышал его истошное: «Не дам пачпорта, варнак! Не дам!»

— Вот гад ползучий!.. По его слову вышло…

— Кого это ты добром помянул?

— Еремея Кузькина… христопродавца.

— Тезку, стало быть?

Большие синие глаза ее смеялись, но Иван не испытывал ни обиды, ил злости.

— Ладно уж… Иваном звали меня… раньше… А теперь… теперь Ванька, родства не помнящий.

Мрачный огонь, который все время то тлел, то разгорался в глубоко запавших глазах его, потух. И голос стал мягче.

— Много ты зла на людей накопил, Иван, — сказала Настя задумчиво. — Тебе уж добро в диковину.

— Не много я добра от людей видел, — возразил он, но пе с сердцем, а скорее устало.

— А сам?

— Что сам?

— Добра‑то много людям показал?

Иван долго молчал. Ответил как будто через силу:

— Некому было.

И снова прорвалась, казалось, уже оставившая его злоба.

— Была же у тебя мать… жена… — сказала Настя после долгого молчания.

Иван угрюмо смотрел мимо ее лица.

— Бежишь сейчас от худой жизни, — снова заговорила Настя, —на хорошую надеешься. Добра хочешь найти…

— Добра! — Он резко приподнялся на локте, и Настя вздрогнула, будто сама почувствовала боль, которую должен был он испытать от крутого своего движения. — Добра! Не знаешь ты, Настасья, чего я ищу! Не знаешь, зачем иду! И не понять тебе того, не понять!

— Не горячи ты себя, Иван. Виновата я… Не ко времени этот разговор.

— Нет, колп зачала, слушай! — Он задыхался от нетерпения высказать все, что камнем лежало на груди. — Зла, говоришь, накопил много? А где оно, добро? Жену брюхатый купец отнял — это добро! Спину до костей плетьми рвали — добро! Каленым железом жгли — добро! — Его било, как в ознобе. — Нет, девка! Не за добром иду. Я, чтобы с каторги убечь, человека убил… не человека, гниду вот эту, — он взял в горсть рыжую порванную бумагу, бывший свой паспорт, смял ее и швырнул в сторону. — А добегу… добра от меня не увидят!

— И свою жизнь порешишь…

— На черта она мне такая!

Настя покачала головой.

— Нет, Ваня. Живой смерти не ищет.

Потому ли, что назвала его так ласково (сколь давно не слышал он ласкового слова) или просто понял, что перед ним человек, который его боль принял, как свою, но Иван сдержался.

Вместо грубого возражения усмехнулся добродушно;

— Умереть сегодня — страшно, а когда‑нибудь — ничего.

Возвращается Настя уже под вечер.

Каждый раз туда и обратно идет она иным путём, чтобы не натоптать тропки к зимовью, не показать дорогу чужим глазам.

Пригорок, в который врезана землянка, окружен мачтовым сосновым бором.

Сосны высокие, прямоствольные, почти до самой вершины без сучьев, и плотные свои кроны вознесли к самому небу. Кроны смыкаются одна с другой, образуя сплошной сводчатый кров, и в самый знойный день здесь внизу сумрачно и прохладно. На земле плотным ковром сухая серовато–бурая хвоя. Только меж узловатых, далеко от ствола разбежавшихся корневищ, прижимаясь к земле, стелется брусничник с темно–зелеными глянцевитыми жесткими листиками и белобокими, еще мелкими ягодами, да кое–где, пробившись сквозь сухую хвою, топорщатся редкие кустики костяники, пряча прозрачные красные ягоды под широкими зубчатыми листьями.