«Он сказал им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» — (Лука 20: 25).

А, если это жизнь? И жизнь отдать? Как отдать, когда не знаешь, что по ту сторону ее, что там?

А вдруг ничего.

И это ничего я даю Карпову вместо прекрасного мира, вместо песен с казаками, вместо его нежной чистой любви и всей красоты жизни.

Два трупа под рогаткой… Темные лица, провалившиеся глаза, черными впадинами глядящие недоуменно на свет, и обрывки шинелей и рубах на почерневшем и иссохшем теле. Лежат с осени. И что им красота и ужас мира, что им страх и радости? Бедный Зайчиков. Где он? И от него с его робостью и тихим умом тоже ничего не осталось. Вера? Николай… Маруся… Ушли и нет их. И весточки не подали. Ничто я даю ему вместо яркой, пускай даже тяжелой жизни, — но жизни… Жизни!!!

Где это? У Достоевского Раскольников думает, что если мир был бы только скала, на которой можно поставить ступню, и тогда стоило бы жить…

И сколько их? Сколько прекрасных юношей убито за время войны. Прошлый месяц неудавшееся наступление стоило 112 жизней офицеров и 7325 солдатских жизней и ничего не добились… А тут он один. Его прекрасною жизнью я спасаю тысячи людских жизней.

А ты знаешь, что Карпов будет убит?»

«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего»…

«Ты знаешь эту волю? Может быть, именно там и есть спасение. И подвиг и спасение, а где-нибудь в тылу, на спокойном биваке в сладком утреннем сне какая-либо бомба с аэроплана… И смерть — глупая смерть без пользы для дела, без нужды, без оправдания и подвига!

Если бы ты знал, если бы тебе дано было знать судьбы и волю, может быть, все шло бы иначе, но тебе ничего не дано, а потому молчи и делай». «И скажу слуге моему: сделай то и делает». В дверь постучали.

— Кто там? — воскликнул Саблин, пряча под подушку Евангелие.

— Ординарец, ваше превосходительство. Хорунжий Карпов с казаками ожидают. Восемь часов уже.

— А, хорошо.

Вдруг полная уверенность, что с Карповым ничего не случится, что поляки бегут из окопов, что они промахнутся, и он увидит завтра всех этих живыми, бодрыми и счастливыми охватила Саблина.

Благодарными, счастливыми глазами посмотрел Саблин на образ Спасителя, еле видневшийся в потемневшей землянке, и вышел наружу.

Был ясный вечер. Тихий свет был разлит по лесу. В двадцати шагах от землянки на песчаной дороге стояло шестнадцать конных казаков и офицер. Впереди десять удальцов, решившихся идти на подвиг, немного поодаль шесть коноводов. Лица казаков были тщательно вымыты, а волосы завиты кольцами. Новые рубахи и шаровары с алыми лампасами были одеты на них, и сапоги ярко начищены. Они сознательно шли на последний смотр в своей жизни — на смотр смерти. Но смотрели они бодро, серьезно и весело. А стоявший на правом фланге их на прекрасном рыжем коне Карпов — тот сиял от восторга и важности возложенного на него предприятия.

— Здорово, молодцы-донцы! — сказал бодрым голосом Саблин. Казаки дружно ответили.

— Ну… помогите пехоте. С Богом, да хранит вас Господь! Ровно в одиннадцать начинаете, — крикнул им Саблин.

— Постар-р-раемся, ваше превосходительство, — крикнули казаки и стали проезжать мимо по три на торопящихся, жмущихся друг к другу, храпящих и фыркающих конях, которые прядали длинными острыми ушами.

Карпов подъехал к Саблину. Саблин вздрогнул от охватившего его тайного предчувствия чего-то мучительного и тяжелого. С тоскою посмотрел он на молодого офицера. Но лицо его было полно спокойной решимости и того дисциплинированного сознания важности каждой мелочи при исполнении своего долга, которое прививается годами муштровки в корпусе и училище.

— Позвольте часы сверить, ваше превосходительство, — просто сказал Карпов.

Саблин облегченно вздохнул.

— Шесть минут девятого, — сказал он. Карпов взглянул на свои часы-браслет.

— Есть! — сказал он, сдавил лошадь шенкелями и в три могучих скачка догнал голову своего малого отряда.

Саблин круто повернулся и, шатаясь, прошел в свою землянку. Он захлопнул двери, бросился на койку. Тихо и темно стало в землянке, как в могиле.

Саблин долго лежал ничком, уткнувшись в подушку. Потом медленно повернулся. Голова пылала. Четыре стекла узкого оконца, все в ряд, мутно рисовались. Заглушённая землею, чуть слышна была музыка. Саблин прислушался, приподнял голову, прислушался еще и еще раз.

…Это барышни все обожа-ют… -

играли трубачи.

Встали и поплыли прекрасные, но мучительные образы… Озеры… Праздник у батюшки на квартире. Песенники и стройный юноша с красивым баритоном.

…Это барышни все обожа-ают!..

«Я, кажется, с ума схожу, — подумал Саблин, снова уткнулся лицом в подушку и весь сосредоточился в горячей молитве, — тихому свету… — Свету тихому, потому что бушевал он весь против Бога. — Ели нет у меня свободной воли, если Ты все взял на себя, так зачем же Ты уничтожаешь все лучшее, красивое, чистое и оставляешь одну мерзость на земле. Ну, возьми меня, меня возьми с моими грехами и заблуждениями, но его спаси и сохрани!

Темно, как в могиле, и сыро, как в могиле, было в одинокой землянке, и тихий свет не сходил в нее.

Карпов приник к щели между щитами. Пять минут тому назад убило Алпатова — его любимца, ухаря казака, лучшего песенника в полку, кавалера трех степеней Георгиевского креста. Пошел за четвертым. Золотым с бантом. Убило глупо. Зря, без пользы для дела.

Когда пришли в «орлиное гнездо», расспросили пехоту об обстановке. Ротный командир к ним не вышел.

— Он в землянке сидит. И не выйдет. Как три дня тому назад на позицию заступили, забился в землянку и не выходит. Боится, — докладывал фельдфебель.

Солдаты радостно обступили казаков. Точно эти десять человек, прибывшие для того, чтобы первыми броситься на штурм, были заколдованы от пуль. Смотрели они весело, были одеты щеголями и распоряжались разумно и удивительно спокойно. Они сняли шашки, чтобы под ногами не болтались и не мешали идти, составили их кустиком.

— После возьмем, когда дело кончим.

Они не сомневались в том, что это после будет и что они вернутся. А между тем готовились на верную смерть, потому что все понадевали чистые рубахи.

Они приготовили ручные гранаты, распределили между собою кто и что будет делать, каждый подглядел в щелку и наметил свой путь.

— Ну, пехота, только гляди, не запаздывай, выручай!

И та самая пехота, которая час тому назад в душе решила не подниматься на штурм, весело отвечала:

— Ня бось, не подгадим. Мы тоже с усами. Тьмутараканские свое дело знают. Мы еще в Мазурских болотах учены.

— То-то, — говорил им Карпов, — первый я, потом они, а следом вы — поняли, черти?

— Ишь, сам черт, — говорил, смеясь, мрачный запасный дядя, — мы-то! Еще кабы не упрядили тебя!

— Вот это офицер. Это можно сказать. С таким на штурму одно-единое удовольствие.

— Истинный Бог.

— А кто ротный ваш? — спросил Карпов.

— Да Вярцинский, поручик. Он ранетый. Никчемушный человек. Так, звание одно, — отвечал старый дядя, вдруг почувствовавший себя рядом с казаками героем.

«Верцинский… А, тот самый. Ну, хорошо, — подумал Карпов. — После мы поговорим. И пусть увидит он, что значит святая чистая любовь и на какие подвиги она толкает!»

— В щелку гляди, подглядывай, — говорили казакам солдаты, — потому он об ей не догадался никак, а в щит и думать не моги подсмотреть, потому — капут. Убьет наверняка.

— Наверняка, — сказал Алпатов. — Ну это, братцы, еще ничего неизвестно. Коли храбрость имеешь, так и то пустое. Не убьет.

Не успел Карпов сказать что-либо, как Алпатов был у щита.

— Алпатов, что Бога испытываешь? Грех! — сказал урядник Земсков.

Но Алпатова уже несла какая-то сила покуражиться над смертью перед пехотой. Решительным движением он откинул задвижку щита и прильнул к нему всем лицом. И сейчас же резко, властно щелкнул выстрел по ту сторону окопа, и Алпатов упал с пробитой головой.