Сева умер вскоре после нашего отъезда, жену его из квартиры выселили без особых церемоний, а остатки прежней мебели и скарба выбросили на свалку. Через много лет мне с гордостью показывали фотографию отреставрированного портрета маслом Некрасова. Портрет был подобран рваным и продавленным, в куче мусора.

Говорят, что соседка по лестничной площадке взяла к себе и сохранила потрёпанный портфель, набитый письмами с фронта, от Вики к его маме. И послевоенной перепиской. Помню, портфель лежал под небольшим навесом в глубине левого балкона, и я тщательно перебрал все письма, вырезав для себя все марки пятидесятых годов. Потом эти письма каким-то образом очутились у одного московского журналиста.

Но сколько всего было брошено в Киеве! Сколько было выброшено документов после отъезда Некрасова! И просто по нашему невежеству, и из-за абсолютной невозможности всё раздать или увезти. Глупцы, мы считали ценностью совсем не то, что было действительно ценно…

Заскакивал к Некрасовым частенько молодой инженер Андрей Семёнов. Он был гостем, высоко ценимым в доме с безруким, как говорила Мила, хозяином, где обычная перегоревшая пробка вызывает такую же реакцию, как отказ самолетного двигателя при посадке. Андрейка умел всё. Чинил розетки, прибивал полочки или менял лампочки высоко под потолком в коридоре. Помогал маме с покупками. Вика с удовольствием звал его к себе на балкон, поговорить.

Вечерами захаживал журналист Рюрик Немировский, ироничный и рассудительный. Приносил киевские новости. Мила немедленно подсаживалась слушать. Галантный Рюрик, воодушевлённый присутствием красивой женщины, блистал язвительностью и с живостью перемывал косточки знакомым да и незнакомым киевлянам. Интересно было не только Миле.

Очень часто бывали Янкелевичи, забыл, извините, их имена. Я знал, что глава семьи – медицинское светило, но в какой области он излучал сияние, никого из нас не интересовало.

Однажды он притащил проектор и диапозитивы. Собралось десятка полтора гостей. После вечернего чая все расселись кто где, выключили свет.

И тихо ахнули.

Профессор Янкелевич был специалистом по изменению пола, иначе говоря, делал из женщин мужчин, и наоборот. На экране он показывал нам этапы операции по превращению женщины в мужчину. Полногрудая женщина постепенно стала мужиком, со щуплым торсом и внушительными первичными половыми признаками. Всё было ужасно интересно, но из-за стеснения многое осталось невыясненным. Жалею до сих пор.

Зачастил в последнее время и юный поэт Алик Петрик со своей пассией, красавицей и звездой украинского кино Раисой Недашковской. Поэт вдохновенно плёл сказки о тамплиерах, говорил, что орден возрождается, а его, Петрика, приглашают играть заметную роль в общине рыцарей Храма. Некрасов обожал подобный безобидный вздор, усаживался рядом за круглым столом, попивая чай. Известно ли тебе, дружище-поэт, подливал масла в огонь Некрасов, что в незапамятные времена своего могущества тамплиеры имели право на два литра вина в день? Иными словами, они были под мухой в течение всех крестовых походов! Как и мы на фронте, чуть мечтательно молвил В.П., не могли дождаться ежедневной наркомовской чарки. А потом и второй, и третьей!

Алик этого не знал, но перехватывал инициативу и с чувством привирал, как он прогуливался по Самарканду с рысью на поводке. Как скрывался в тени мечетей, спасая с надёжными людьми средневековые фирманы. Некрасов попискивал от восторга.

В это время вокруг Некрасова вращалось много именно молодых людей.

Вполне объяснимо, оправдывался он. Молодёжь опасалась советской власти несравнимо меньше, чем старики, помнящие ужасы сталинизма. И необязательно считать, говорил Некрасов, что все эти молодые люди были безбоязненны потому, что были стукачами, – они не боялись просто благодаря своей молодости.

Но были и другие, как бы меченые, в отношении которых сомнений у нас не было.

Воспитанные и располагающие к себе молодые люди возникали из ниоткуда на несколько дней, исчезали бесследно и навсегда. Они были трезвы, серьёзны и разговорчивы. Приходили всегда днем, заводили долгие беседы на литературные темы, заранее договаривались о следующей встрече или же встречались на улице, а потом степенно прогуливались с писателем. Фамилий их никто не знал, а имена были уменьшительные: Шурик, Петруша, Валерик…

Стукач Валерик регулярно навещал раз в неделю. Вызывавший у меня активную (судя по всему, взаимную) неприязнь, Валерик был ладненький, чистенький, начитанный. Рассказывал, что он дежурный электрик поезда дальнего следования, поэтому не удивляйтесь, если он будет отсутствовать несколько дней. Работает, мол, на ташкентском маршруте. Устроился на эту работу по моральным соображениям, чтоб не прислуживать власти.

Появлялся всегда днём, к обеду. Выкушает, бывало, розеточку киселя и говорит складно, расспрашивает негромко, совета просит, как ему обратиться к иностранным журналистам. Написал, говорит, заметки о страшной жизни русских людей вдоль железных дорог, в полосе отчуждения, у нас в стране никто такого не напечатает, а то и упрячут за это… Некрасов что-то невнятно обещал… Через какое-то время паренёк просто сгинул, не сказал куда.

Кстати, явно находивший вкус в описании подробностей своей жизни, Некрасов нигде в своих произведениях не упоминал о «внутренних» стукачах. Нигде! Только о наружной слежке, допросах, квартирных прослушках…

В тогдашних интеллигентных столичных домах весьма модно было иметь под рукой грифельную дощечку в деревянной рамочке, для дошкольников. Чтобы во время беседы о судьбах мира писать на дощечке наиболее крамольные тезисы. И тут же стирать эти каракули. Дощечка, естественно, привезённая из-за границы, была явным признаком вольтерьянства.

Все охотно демонстрировали грифель, памятуя о повсеместном и поголовном микрофонном прослушивании столовых, спален, ванных и особенно кухонь. По слухам, разумеется. И прежде чем приступить к разговору, пришедший вопросительно дёргал головой вверх, к потолку, дескать, как у вас, всё чисто или есть всё же подозрения? Обычно хозяин многозначительно кивал: да, опасения есть, стоит поберечься.

Зловещим легендам о вездесущих киевских прослушках мы не слишком верили.

Помню, об этом рассуждал на некрасовской кухне Илья Гольденфельд, последний любимый друг Некрасова, физик, фронтовик, дамский угодник и умница. Все звали его Люсик.

Почему – неизвестно, говорил Люсик с красивой жестикуляцией, но каждый, у кого рыльце самую малость в антисоветском пушку, считает себя в душе значительной персоной, заслуживающей подчёркнутого внимания органов. Каждый уверен, что власти не колеблясь отстегнут из бюджета хорошие деньжищи, чтобы узнать всю подноготную о нём, незаурядном фрондёре.

Ну, хорошо, Некрасов заслужил прослушку, ну Иван Дзюба, ну Таня Плющ, ну Гелий Снегирёв. Ну, ещё паратройка на весь Киев… А на остальных где взять аппаратуру? У нас в стране реального социализма даже простейшие телефонные жучки на строгом учёте! Мы как-то забываем, что у нас социалистическая экономика, иными словами, дефицитная нищета, царство несунов и разгильдяев. Откуда взять столько микрофонов да магнитофонов, да прочих реле и переключателей?! И чтобы всё это включалось, крутилось, да ещё и работало! Вы смеётесь, да?!

Некрасов соглашался с другом – хотя бы для того, чтобы не осложнять себе жизнь неустанной бдительностью.

В общем, насчёт эффективности прослушивания у нас были-таки сомнения, и большие. Но бояться прослушек при этом не прекращали. Так было спокойнее и увлекательнее…

Кто же стучал на Некрасова? Ведь стучали обязательно, но кто же? Этот вопрос всегда был краеугольным среди людей, относящих себя при советской власти к творческой интеллигенции. Да и среди диссидентов он оставался таким же важным.

Первый раз о стукачах мы заговорили с Некрасовым по международному телефону.

Через пару месяцев после отъезда Некрасова в Швейцарию мне позвонил один из его киевских знакомых. В последние месяцы перед отъездом этот среднего возраста человек часто приходил на киевскую квартиру, болтал ни о чём, поддерживал настроение, выполнял небольшие просьбы моей мамы. Раньше они с Некрасовым особого знакомства не поддерживали, хотя он был архитектором, как и Виктор Платонович.