Ещё одна плёнка была отснята, потом В.П. позировал с хризантемой, делал томное лицо. Гелий тоже напросился сняться с яблоком, держа его двумя пальцами и как бы задумавшись о судьбах неустроенного мира…

На следующий день пришли за фотографиями. Шурубор протянул нам пачечку. Действительно профессионал, похвалил Виктор Платонович. Это, пошутил, не то что ты, Витька, и даже не я!

Пока они разглядывали снимки, я совершил квартирную кражу – снял с верёвки отснятую плёнку, быстренько свернул в трубочку и сунул в карман. Хозяин сразу не заметил, но потом наверняка поминал меня на чём свет стоит, до пятого колена включительно. Плёнка сейчас в моём архиве, и когда я на неё натыкаюсь, угрызения совести меня не терзают. Но примерно раз в десять лет я всё-таки огорчаюсь, самую малость, ведь факт кражи, вероятно, говорит о моей моральной червоточинке. А Шурубора вспоминаю с благодарностью. И извиняюсь перед ним…

Навестили мы и Женю Гридневу, вдову друга Некрасова, погибшего на фронте. На довоенных фотографиях она просто красавица, и я сильно подозреваю, что Некрасов был в неё тогда безответно влюблён. Сейчас Женя, курящая папиросы старая женщина, одетая даже чересчур бедно, сидела с нами за столом и плакала.

– Зачем тебе уезжать, Вика? – повторяла она. – И ты там истоскуешься, и мы здесь скучать до смерти без тебя будем…

Подсев к ней, он успокаивал, что-то тихо втолковывал, не хохмил и не поддразнивал. Я уткнулся в полуслепой телевизор. Женя поставила чайник, плакать перестала.

Тут влетела её дочь, Ира Доманская, стройная, с модной причёской, но почти совсем седая в свои тридцать пять лет. Она говорила «дядя Вика», вольно шутила и вела себя как всеобщая любимица. За чаем вспоминали возвращение Некрасова с фронта, как он им покупал мешками картошку, приходил часто, давал деньги и, можно сказать, воспитал Ирку.

– Но никогда ничего не запрещал! – перебивая всех, радовался воспоминаниям Вика. – Не то что твоя мать, женщина с противным характером!

Он не забыл, что Женя опекала его женщин в оккупацию, таскала на себе дрова и воду, не забыл её мужа, своего друга. Не забыл, как после войны вместе купали они в тазике маленькую Ирку, ничего не забыл…

Все отодвинули грусть в сторону, болтали беззаботно.

Расцеловавшись на прощанье, В.П. попросил отвечать на письма, сказал: Витька привезёт из Пассажа телевизор, прекрасно работает, купили совсем недавно. Никакого телевизора я не возьму, рассердилась Женя, ушла в другую комнату, а Ирка пошла нас проводить.

– Вот возьми немного денег, – сказал В.П., – сунешь матери потихоньку. Не говори, что от меня, а то она такая дура, что даст потом мне прикурить за это. А телевизор всё-таки вам привезём, не выбрасывать же его, правда, Витька?..

Ира умрёт через десять лет, после тяжёлой болезни. Вика печально вспомнит о ней в изящнейшей новелле «Виктория», одной из самых некрасовских вещей. Когда умерла сама Женя Гриднева, никто в Киеве не знает, говорят только, что свою дочь она пережила…

Перед отъездом возникла ещё одна закавыка – куда пристроить книги? Наилучшие альбомы по искусству и подписки я отложил для себя. Будучи, как тогда говорили, книголюбом, я понимал, какую ценность представляют собой книги. Кроме ценности духовной, если позволите. Но самые дорогие издания решено было продать в присутствии Некрасова. Выручка оставлялась нам.

Некрасов пригласил зайти свою знакомую – заведующую писательской книжной лавкой – для оценки и скупки особо редких книг. Было и несколько действительно старых, в частности «История государства Российского» Карамзина. Книги по зодчеству тридцатых годов, многотомные сочинения издательства Academia, шикарные монографии о балете и архитектуре, неподъёмные альбомы по искусству… Некрасов грустно смотрел, как с полок выуживались стопки его любимых книг.

Заведующая оказалась хитрованом и так беспардонно занижала цены, что даже простодушный Некрасов заподозрил надувательство и как бы даже цыкнул на неё. Дама примирительно прикладывала руки к груди и в знак своей непорочности увеличила все закупочные цены чуть ли не вдвое.

На следующий день попал впросак и я.

Одному из знакомых Некрасова очень хотелось заполучить собрание сочинений Гюго, и он обратился ко мне якобы за советом. На каких условиях он может вступить, как он выразился, во владение этими книгами? По рублю за том, делая широкий жест, ответил я, это просто бросовая цена! Знакомый заплатил, унес книги и невинно как бы сообщил Некрасову, что я не подарил ему книги, а продал. Некрасов рассердился, даже накричал на меня, дескать, никакой торговли книгами не допустит, велел вернуть деньги. С болью в сердце я отдал деньги и обиделся втайне на своенравного отчима. Но через пару часов обида прошла, а горечь потери одиннадцати рублей стёрлась. Некрасов тоже быстро забыл об этом, я надеюсь.

Перед отъездом он оставил мне доверенность на все будущие его гонорары. Не зная ещё, что уже тогда его книги изъяли из библиотек и уничтожили. Но он был почему-то уверен, что «В окопах Сталинграда» будут продолжать издавать, несмотря ни на что. Он ошибся, «Окопы» тоже были вычеркнуты из памяти почти на двадцать лет[3].

За год-два окружение Некрасова изменилось совершенно. Старые, казалось, навеки преданные друзья как-то стушевались, незаметно и оробело отошли, а иные прямо предупредили – больше знаться с тобой мы не можем, это опасно, ты должен понять!

– Не понимаю, не хочу этого понимать! – чуть не плакал от боли и печали Некрасов. – Ну, нельзя же так бояться! Тридцатилетняя дружба!

Он лежал у себя на тахте и несколько высокопарно изливал свою горечь.

– Это удалось советской власти – вселить во всех страх! – В.П. даже расстроился. – В Москву ехать надо, вздохнуть посвободней и душу отвести. Там не так пугаются пока что…

Он уезжает навсегда, это было всем понятно, а его друзья останутся, тоже навсегда. Что эти люди должны были делать – рыть себе могилу? Дразнить гусей? Бросаться в пасть? С какой целью, зачем и почему?

– Ради дружбы можно было бы… – сказал тогда Вика. Кто же тогда оставался с ним? Уезжавшие в Израиль.

Или отказники. Они не боялись. Им нечего и нельзя было бояться! Да ещё буквально полдюжины старых киевских приятелей…

Некрасов многие годы очень дружил со Всеволодом Вединым, директором Киевского отделения агентства печати «Новости».

В лучшие времена жизнь в агентстве начинала кипеть уже с полудня.

Получалось так, что если банковать на бутылку предлагал не писатель Некрасов, то это был Гриша Кипнис, корреспондент «Литературной газеты». А бывало, и сам Сева Ведин ощущал внезапно неизъяснимый трепет выпивки. Не говоря уже о бесчисленных командированных газетчиках, слоняющихся без дела разовых журналистах или киевских коллегах-щелкопёрах, которые в муках жажды подтягивались к обеденному перерыву.

Сева Ведин не порывал дружбы с Некрасовым даже в предотъездные, самые трудные дни. Ласково принимал его в своей конторе, часто заходил домой, хотя выпивать вместе они, к взаимному огорчению, совсем перестали – у Севы недавно случился второй инфаркт.

Сева помогал канителиться по отъездным делам, доставал всё необходимое, он ведь знал в Киеве каждую собаку. Некрасов называл его хозяином Крещатика и нередко с довольным видом объявлял, что Севка ничего и никого не боится. А ведь он был журналистским деятелем и каким-никаким, но коммунистом.

После отъезда родителей я отдал ключи от квартиры в Пассаже Севе Ведину. Он поселился в этой квартире со своей женой. Бывшая стюардесса, она была намного его моложе, мясиста телом и груба повадками. Всё время хамила Севе, не давала слова сказать и не стеснялась посторонних.

Когда я потом пару раз приезжал в Киев, то останавливался у них. Но общались мы мало. Он выглядел совсем-совсем больным, ещё больше потолстел, о Вике спрашивал на ходу и с утра убегал на работу. Сразу было понятно, что Сева не жилец. Обрюзгший, крупно потеющий, глотающий в разговоре слова, каждую минуту он присаживался и утирался платком. В просторной некрасовской квартире было просто грязно…