Но наиболее приятным событием было получение посылок и бандеролей из-за границы. Неизвестно от кого. Просто звонили и предупреждали: к вам придут с передачей, ждите. И посылки приходили часто и без проволочек. Потом мы узнали, что этим занимались всякие гуманитарные ассоциации.
Посылались главным образом роскошные книги и альбомы по искусству. Предполагалось, что опальный писатель может их продать в букинистическом магазине, чтобы в нужде свести концы с концами. Некрасов на концы внимания не обращал, а книги оседали в отдельном шкафу, на чёрный день. К счастью, до его отъезда чёрных дней было немного, поэтому всё это богатство осталось нам в наследство.
Кроме альбомов по почте приходили разнообразнейшего покроя джинсы и растворимый кофе. Тоже, надеялись, на продажу. Торговать носильными вещами никто из нас не умел, а Некрасов ещё и стеснялся огласки. Ославят, боже упаси, спекулянтом! Так как все фирменные джинсы были маленьких размеров и Некрасову не годились, мы с Сашей Ткаченко – поджарые, как борзые, – беззастенчиво выпрашивали их у Некрасова для личного, так сказать, пользования.
Эти царские, по тем временам, подарки делались им с дорогой душой.
Квартирная кража
– Зачем Киеву два памятника Ленину?! – саркастически воскликнул Некрасов. – По правде говоря, оба дрянь!
Мы пересекли Октябрьскую площадь и направились на Владимирскую горку.
Прогулка задумана как прощальная, поэтому мы часто фотографируемся на фоне встреченных достопримечательностей. Крещатик, Пассаж, Мила с Вадиком возле тележки с мороженым, смотровая площадка над Днепром… Как назло, солнце бьёт прямо в объектив, поэтому днепровской панорамы не получилось, зато возле бочки с квасом фотографии вышли великолепные.
Молча походили вокруг Вечного огня, потом вышли к балюстраде и уставились на Днепр.
С задумчивой улыбкой Вика произнёс: «Сестрику, братику, попрацюемо на Хрещатику!» И, вздохнув, посмотрел на нас. Нечувствительные чурбаны, мы недоумённо промолчали, и В.П. объяснил, что написал эти нехитрые строчки Павло Тычина и после войны их повторял весь Киев. Мы этого не знали.
Когда-то после вечернего чая обязательно полагалось с Зинаидой Николаевной совершать в Царском саду неторопливый променад. Непременно с Евой и Исааком Пятигорскими. Прогуливались медленно, женщины под ручку впереди, мужчины неспешно беседовали. Чаепитные гости тоже не отпускались, шли чуть в отдалении. Ритуал никогда не нарушался.
Близкие киевские друзья Некрасова, Пятигорские, повседневно назывались Евуся и Исачок. Исачок был добрым и немногословным, очень любил встречаться с Викой, и чувствовалось, что приходил отдохнуть душой от обыденной жизни. К властному и прямому характеру Евуси Вика относился добродушно, изредка побаивался её языка, но в основном, как говорили, Еву не праздновал, то есть делал по-своему. Была она преданным другом, но твёрдо верила, что облечена высшей миссией заботиться обо всех мужчинах, и о Вике в частности. Эту опеку В.П. охотно допускал, но раздражался, когда Евуся донимала его нотациями о вреде спиртного.
– Ты можешь объяснить мне, Вика, – сурово отчитывала его Ева, – почему ты третий день подряд пьёшь эту гадость? Почему ты вообще пьёшь водку?!
– Потому что вкусная она! – дерзил он и шёл в кабинет добавить ещё, чтоб утвердить своё достоинство пьющего мужа…
Исаак работал в каком-то строительном тресте довольно большим начальником, а Ева считалась журналисткой и поэтому на работу никогда не ходила. Промышляла она модной в советские времена «литературной обработкой». Иногда получала задание написать книжку, что-то вроде воспоминаний, от имени так называемых знатных людей. Среди её клиентуры был и знаменитый Алексей Стаханов, доставивший особые хлопоты Еве. С ним можно было беседовать лишь в краткие перерывы между запоями, когда всякий нормальный человек меньше всего хочет сидеть с постылым журналистом, да к тому же непьющей бабой. В общем, беднягу Стаханова заарканили-таки на несколько дней родственники, не выпускали из дому, а Ева в это время выпытывала у него всякую ерунду. Книжка-то у неё была написана ещё дома, заранее, и одобрена в горкоме.
Когда язвительная Ева с глубоким подтекстом рассказывала эту историю, Некрасов страшно веселился и называл Стаханова молодцом.
Потом Исачок умер, стычки с Евусей участились, так как она перенесла всё своё внимание на Вику и без меры донимала советами в будничной жизни.
Их дружба тлела ещё пару лет. А погасла окончательно совсем по другой причине.
Ева испокон веков печатала на машинке всё написанное Викой. Была, как он говорил, обнимая её за плечи, его персональной и безотказной машинисткой. В последние перед отъездом годы Некрасов нередко писал длинные письма, то протестуя против несправедливости властей, то в защиту обиженных, преследуемых, арестованных людей, то пытаясь что-то доказать партийным владыкам Украины. Писал и самому Брежневу, и Суслову, и просто на деревню дедушке, в Центральный Комитет. Ева перепечатывала, хотя была страшно недовольна: зачем он лезет на рожон, да ещё и не в своё дело!
Что переполнило чашу, я точно не знаю. Наверное, что-нибудь из самиздата или один из Викиных рассказиков, которые тогда граничили с «антисоветчиной», хотя сейчас они выглядят невинными зарисовками. Но Ева, будучи прямым и обязательным человеком, заявила Вике, что она больше ему ничего печатать не будет! Что он ведёт себя как мальчишка, ставит под удар не только себя, но и других, в частности её, и что она потакать ему в этом не желает. Некрасов по-настоящему обиделся, и их контакты полностью оборвались.
Ева не пришла его проводить, не позвонила перед отъездом, не передала ни с кем даже пару слов… Уже после смерти Вики его очень близкий приятель Гриша Кипнис сказал мне, что был на Байковом кладбище в Киеве и могилка мамы, бабушки и тёти, «Викиных женщин», выглядит чистенькой, даже ухоженной.
– Кто же смотрит за ней? – спросил я, не надеясь на ответ.
– Как кто? Ева! Болят ноги, но на кладбище ходит, следит за могилой, из своих копеек платит сторожу, чтобы присматривал за цветами…
Я передал ей денег, но письма не написал, не осмелился… Она была женщиной строгой, честной и преданной. И всегда очень переживала за Вику. А кто был я для неё? Без Вики – никто.
…Купив у входа в Пассаж по порции знаменитого киевского пломбира, мы с Виктором Платоновичем размеренно прогуливались, поджидая Геляшу Снегирёва.
До отъезда в Швейцарию оставалось менее месяца.
Гелий порадовал прекраснодушием маленько выпившего человека. Доел мой обсосанный пломбир, поинтересовался, чем, мол, будем заниматься.
Пошли пройдемся, пригласил В.П. Он договорился, будет сеанс позирования, здесь рукой подать.
Несколько дней назад приходил к нам киевский фотограф Володя Шурубор, сфотографировал небольшую картину Бурлюка, висевшую в кабинете В.П. Цветная фотография была заказана на память. А продать картину он попросил своего московского приятеля, чтобы вырученные деньги оставить нам…
Фотоателье Володи Шурубора представляло собой большое помещение с очень грязным стеклянным, что ли, потолком, щербатыми кафельными стенами и загаженным умывальником в углу. На бельевой верёвке на прищепках сушились плёнки. Одна стена была затянута чёрным, стояла пара юпитеров и рефлекторов с зонтами. К батарее прислонены две большие, добротные позолоченные деревянные рамы.
В банке стояла свежая хризантема.
Фотограф был невысок ростом, трезв, хоть показывай на ярмарке, многодневно небрит и на дурацкие шутки не отвечал. Но разговорился, когда все дружно подивились его заморскому фотоаппарату с громадным объективом. Рассказывая запутанную, абсолютно никому не интересную историю о его покупке, Шурубор отснял целую плёнку с Некрасовым. Чего ещё, поинтересовался?
– Давай, сними нас в этой раме, – оживился В.П., – для хохмы! Иди сюда, Витька, влезай в раму.