— Да ладно, Иван! Не поправляйся. Твой он, твой! И только благодаря тебе он здесь стоит. Я же не пытаюсь отобрать у тебя что-то! Не будь тебя, может, ничего бы этого не было, ты же должен был понять, о чём я протрубил.

— Понимаю. Смотри, какие у него тонкие ноги! Масть — каурая, очень редкостного оттенка.

Жеребец по кличке Цезарь неожиданно вскинул голову и заржал.

— Видишь, негодует, хочет на прогулку. Утром мы запряжём его в двуколку и дадим ему возможность надышаться ветром!

Троепольский добросовестно прошёл все стойла, удивляясь звучности имён жеребцов и кобыл. Здесь были лошади, как лебеди, белые, серые в яблоках, гнедые и чёрные — Саламандра и Суламифь, Циния и Резеда, Гнедой и Глечик, Ганнибал и Цезарь..

— Ваня, скажи, кто придумывает имена твоим красавцам?

— За помощью не обращаюсь, я действительно чувствую, что они принадлежат мне, как мои дети! У Будённого есть Софист — он берёт все призы на скачках на Московском ипподроме. Моя мечта — пригласить Семёна Михайловича на собственный заезд. Вот тогда у меня появилась бы броня — крепче не бывает!

— Это, пожалуй, верно! В наше время надо иметь покровителей, иначе всякая мышь подгрызёт сухожилия — и не заметишь! Ты мне скажи, чего ты такой худой? У тебя ж щёки ввалились, один нос остался.

— А к чему мне килограммы? Настоящий жокей должен весить не больше пятидесяти двух… Ладно, надо двигать в сторону кухни, чтоб поправить вес, ты не находишь? Только зайдём в правление, позвоню Евсигнееву Коле, пусть приезжает в гости. Хочу вас познакомить — превосходный человек! Директор Ново- чигольского лесхоза. Пока он воевал на фронте, хозяйством руководила его жена, Серафима. Вернулся после серьёзного ранения из госпиталя, оклемался, поднял лесхоз. Замечательная чета, очень милые люди! Я беру у него саженцы, и мы крепко дружим.

В этот вечер в двухэтажном доме, окружённом сиренью и акациями, было весело, с балкона доносились звуки гитары и мандолины, слышались песни и смех.

На кухне Феклуша вытирала слёзы передником. Она каждый раз плакала, когда слышала эту песню, а сейчас специально дверь оставила приоткрытой и сидела за столом, подперев голову рукой. Баритону вторил чистый женский голос под аккомпанемент мандолины:

Последние две строчки повторялись, и «чудная, нежная» звучало во второй раз с особой силой — Феклуша всхлипнула, зажав рот рукой. Открылась дверь, вошла Мария Фёдоровна, стараясь тихо ступать по скрипящим половицам, прошла к столу, села рядом.

Закончился повтор, и голоса на какое-то время стихли, Феклуша встала, подошла к печке:

— А давай, Фёдоровна, картошечки молоденькой!

— Нет, спасибо, я уже в столовой перехватила. А ктой-то к нам приехал?

— Знамо, друг детский! Петрович его всё Гаврюшей величает. Силён играть на мандолине! Борька аж к Семутенковым носился за струментом. И энтот, Са- ныч с питомника приехал, с жёнкой, Серафимой. Он такой маленький, сухонький, в гимнастёрочке, всё время улыбается да курит. А она — больше его ростом, волосы чёрные, глаза жгучие, как у цыганки. Знать, хорошие люди, коль Петрович их привечает. Он худых не позовёт!

— А песнь-то, песнь-то какая! Всё про любовь. а Иван Петрович сказывал — с той песни и война с немцем почалась!

Мария Фёдоровна смахнула со щеки слезинку. Уже два года, как она получила похоронку на мужа, при упоминании о войне на её глазах появлялись слёзы. Дом её сгорел, родственников не было, вот и прибилась она к совхозу. Марчуков за умение распорядиться, за характер назначил её заведующей столовой. А уж как она готовила еду, и Феклуше можно было поучиться! Мария Фёдоровна жила в комнате на нижнем этаже — директор постарался, выделил — очень удобно: и столовая, и правление рядом, в двух шагах.

Из-за дверей раздался взрыв хохота.

— Чё грохочут-то? — спросила женщина Феклушу, только что вернувшуюся из комнаты.

— Да Борька учудил. Спрашивают его: «Боря, может что-нибудь споёшь?» Он и спел. Вместо «пролетают кони, да шляхом каменистым» — «пролетают кони по шляпам-коммунистам!»

— Феклушинька. детка. Ты это больше никому не рассказывай! Хорошо?

— А я никогда ничего не рассказываю! Что я, дура? — надула губы Феклуша.

— Ну, кто же это сказал? Я просто беспокоюсь, ты же знаешь!

Выскочил Борька — лёгок на помине.

— Ма Фёдын, Ма Фёдын, ты мне супчику принесла?

— Конечно, Боренька! Вон он, на печке стоит. Феклуша, видно, стол взрослых ему не подходит, давай ему любимый супчик! Он и днём ко мне в столовую прибегает, чашку умолотит и побежал!

— Будто я хуже готовлю, — буркнула недовольная Феклуша, доставая тёплую кастрюлю с печи.

— Да нет, просто у меня в столовой горох долго вымачивается, и суп получается как кашица.

Две женщины, лишённые собственных семей, с умилением смотрели, как мальчишка управлялся с едой. Каждая из них считала его своим сынком, и Борька не подозревал, что мам у него гораздо больше, чем он думал.

— Боря, а теперь пойдём спать. Сегодня я тебе почитаю твою любимую книжку…

— Ма Фёдын, про двух братьев, ладно?

— Хорошо, сынок.

Пока Борька раздевался, женщина включила на столе лампочку под абажуром, постелила ему постель, накрыла одеялом, села рядом, раскрыв книжку, стала читать негромким голосом. Не прошло и трёх минут, как Борька стал закрывать глаза, и Мария Фёдоровна, видя это, перескочила в самый конец сказки:

«Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесследно. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неизвестно куда, как будто его унесла птица Рок.»

Счастье человека может быть различным — осознанным или глупым, его можно вовсе не замечать — просто жить вовсю, вдыхая воздух полной грудью, и радоваться всему, что тебя окружает.

С сорок четвёртого года, после своей войны, Паша наслаждалась жизнью, как может наслаждаться ею человек, прошедший испытание адом. Она могла с полной уверенностью сказать, что счастлива, и была убеждена, что ошибки молодости позади и что её семья — крепче любой крепости.

Женщины всеми порами ощущают любовь мужчины, и это делает их лёгкими, крылатыми, и Пашка-Пташка, подвижная по своей природе, просто летала над землёй. Она не могла подолгу читать только потому, что при чтении надо было сидеть, а это было не по ней. Если чем-то занималась, то принималась петь. Её глаза светились синими васильками, а улыбка не сходила с лица. Она была самой красивой женщиной в посёлке, и она успевала всё!

Дом сверкал чистотой, постели постираны и выглажены, из кухни доносились волшебные запахи: она любила готовить сама. И, хотя мысли об учёбе она забросила, работать очень хотелось. (Какая тут учёба! Иван требовал девочку, и уже к концу августа она поняла — муж добился своего!). Саньке полтора годика, может побыть и с Феклушей, и она определилась заведующей совхозным фельдшерским пунктом.

Страна жила на подъёме, дети делались по-стахановски, и она акушерствовала по всей округе, один раз заехали даже за пятьдесят километров, в Анну, там заболела акушерка. Эта работа делала Пашу нужной людям, к ней относились уважительно не только из-за того, что она директорская жена.