— Готовь сразу обед и ужин! Через пару часиков зайдём! — распорядился Иван.

Они шли не спеша по тропинке, вдоль ряда могучих тополей. Солнце в этот день не слишком припекало, ветерок ласкал лица, и Гаврюша то и дело поднимал голову вверх, пытаясь взглядом измерить исполинов. Приходилось переступать через толстые корни, пересекающие дорожку.

— Хорошо, что сюда война не дошла. неизвестно, что стало бы с этими долгожителями, которые помнят графа Орлова, — раздумчиво сказал Иван, потом стал рассказывать эпопею возвращения сына из эвакуации.

Когда тополя закончились, им пришлось перебраться через канаву. Дальше путь шёл вдоль яблоневого сада. Так они вышли к леску, где начинался пруд. Лесок представлял собой типичную для среднерусской местности поросль, что зовётся смешанным подлеском. Уж об этом-то Троепольский, окончивший лесотехнический институт, знал не понаслышке. Если слегка изменить слова известной песни — это разнообразие можно было представить так: «То берёзка, то осина, куст ракиты над рекой.». Этот кусочек леса был как раз тем «краем», который больше вряд ли где найдёшь. Друзья подошли к глади пруда, и Тро- епольский, сняв свои очки с толстыми линзами, шумно выдохнул воздух: «А красота-то какая!»

Они двинулись вдоль берега пруда, огибая лесок, вышли на большую поляну со сторожкой.

— Здесь традиционно проходят все народные гулянья, от майских праздников до пасхи. Здесь же, рискуя быть не понятым, я поначалу хотел заложить ипподром. Но потом не решился трогать эту красоту, нашёл другое место — пустующее поле. Мы сейчас пройдём с тобой через цветущую жасминовую аллею, и ты поймёшь, почему я передумал. Ты не боишься укусов пчёл?

— В эдэме даже пчёлы кусаются без боли! После города я здесь словно в раю, без всяких преувеличений. Ты посмотри, ведь за всё время, что идём, мы не встретили ни одного человека, кроме шныряющих мальчишек.

— Гаврюша, у меня все работают! И ты видел бы, с какой жадностью народ работает после войны! Кто не задействован в поле, те трудятся в посёлке, на стройке собственных домов. Захочешь — побываем и там. Ты увидишь моих людей, с блеском в глазах. Я радуюсь, когда понимаю, что мне удалось зажечь эти глаза.

Они идут за мной, потому что я многое им даю, пекусь о них. Я не начальствую, я веду их за собой, снимаю, если надо, рубашку и переворачиваю лопатой зерно на токах вместе с ними; я один из них — и они чувствуют это.

— Друг мой, всё ли так идеально? Знаю тебя неисправимым романтиком с вечно горящими глазами, распахнутой душой. Помню тебя активистом, представителем комбеда района, открывающим «Театр Чернышевского» в Борисоглебске. Как мы радовались этому театру для бедноты, где мы сами ставили пьесы и сами были артистами. сколько было восторгов!

Ты говорил тогда: «Мой театр в Борисоглебске.» — и искренне, по праву, считал его своим, как считаешь сейчас «своими» людей, работающих в совхозе, «своими» — этот парк, и манеж, и лошадей — свою сокровенную любовь.

Я понимаю, в этом звучит наша гордость за вложенный труд, но разве мы по- настоящему можем сказать, что это — «моё»? Ты не боишься, что в какой-то момент у тебя всё это отберут, найдётся тот, кто «положит глаз» на твой «эдэм», на твой, испеченный собственными руками, кусок сладкого пирога и вышвырнет тебя отсюда под самым благовидным предлогом, чтобы сесть здесь самому или посадить своего наперсника?

Иван с удивлением воззрился на друга, как будто видел его впервые. Гаврюша снял очки, и на его переносице обнаружились два тёмных следа. Глубоко спрятанные глаза на ярком солнце превратились и вовсе в щелочки и смотрели устало, без всякой насмешки, так свойственной им.

— Гаврюша, откуда в тебе это? Ещё семь лет назад ты был другим человеком. Откуда в тебе такой пессимизм?

Со стороны жасминовой аллеи раздался крик:

— Папа, папочка! Как хорошо, что ты здесь! Мы с Митькой хотим запустить змея, но он никак не хочет подниматься! — двое мальчуганов мчались им навстречу с лёгкой конструкцией из деревянных планок и бумаги в руках.

— Борька! Этот дядя — мой очень старинный друг, мы с ним давно не виделись, и у нас очень важный разговор. Так что ты должен.

— …запустить этого змея, — перебил Ивана Троепольский, — и важнее этого занятия я себе не могу представить! Борька! Откуда у тебя такие замечательные веснушки на носу? Смотри, у папы нет, у мамы, вроде, тоже. А-а-а! Знаю, это они от солнышка в Казахстане, папа мне тут рассказывал! Давайте запускать змея!

После пяти попыток змей, поймав ветерок, взмыл в воздух, к всеобщей радости, и радовался этому больше детей Троепольский, а Иван с задумчивым лицом наблюдал полёт змея. Разговор заново начал Троепольский:

— Ваня, это не пессимизм, это реалии, в которых, увы, мы живём. Просто ты, занятый здесь по уши своей работой, на которую положил всё своё здоровье, немножко оторвался от действительности. А я — варюсь в области, вижу многие хозяйства, среди которых твоё — редкое исключение. Вот ты, к примеру, с кем в области отметил свою награду?

— С Зиночкой, с Мильманами. Ты же знаешь, родней и ближе в Воронеже у меня никого нет.

— Идеалист! Ты ошибаешься! Роднее у тебя должен быть обком! Туда приходят из хозяйств машины с продуктами, там завязываются связи крепче родственных и решаются вопросы поставки техники в колхозы, а также втихую замаливаются грехи «обезлички», когда успехи только на бумаге. Тебе просто повезло с директором треста, это — настоящий человек, но о нём можно только написать повесть. Над ним, как и над всеми, — обком партии. Там казнят и милуют, и случись чего, ни твоя медалька, ни прошлые заслуги тебя не спасут!

— Как-то ты грустно обо всём, Гаврюша! Ладно! Если чёрт подведёт, может бог не выдаст? Идём дальше.

— Ваня, я знаю — твой оптимизм несокрушим. Я вовсе не пытаюсь его подточить, но поразмышлять ты должен: может, иногда, для общей пользы дела, надо и держать про запас «ход конём», водить дружбу с «нужными» людьми, а не так как ты — прёшь по линии наибольшего сопротивления, пытаясь своими успехами удивить мир.

Они прошли плотину с устройством для слива воды и мостиком на другой берег. Отсюда были виден полукруг красных кирпичных стен манежа — старинного и грандиозного для этих мест здания, оставшегося в наследство от графа. Сферический купол крыши перекрывался несколько раз, последний раз — до войны — был накрыт оцинкованным железом. Говорят, что здесь, когда встал вопрос о выделении средств, приложил свою руку Семён Михайлович. Здесь потомок старинного русского рода Орловых выгуливал своих скакунов, приучая к седлу, учил слушаться узды и стремени, стремительно галопировать по кругу.

Рядом с выездными массивными деревянными воротами, обитыми металлической полосой, — боковые двери, куда и вошли хозяин со своим другом. По узкому коридору они вышли в проход между металлическими прутьями, за которыми располагались стойла, и стенкой самого манежа. Сюда, в этот проход, выводили лошадей и вели до входа на круглую ровную площадку с несколькими рядами лавок для посетителей. Площадку время от времени укатывали катком, в который запрягалась лошадь.

Иван подводил Гаврюшу к каждой лошади, белозубо улыбался, не скрывая своего восторга, представлял своих питомцев, хотя у каждого стойла крепился металлический держатель со вставленной картонной табличкой — здесь можно было прочитать дату рождения, сведения о породе и всей родословной.

Вороная красавица Аргентина, стоявшая в первой клети, тревожно задвигала ушами, кося глаза на посетителей. Её жесты были понятны Ивану: мол, чего пришёл, ты же не берёшь меня дважды в день — хотя я бы с удовольствием — на просторы…

Ускова не было видно — время обеденное, поди, покормил лошадей, поел и спит в какой-нибудь каморке.

— Резеда-вторая — это моя рабочая лошадка, дочь той Резеды, что была у меня в Алешках. Ты её помнишь, тоже на неё садился. Вылитая мама! Старушка проехала со мной полстраны и вернулась назад. Почти ослепла, стоит в стойле с противоположной стороны. А вот это — мой. наш рысак, будущая беговая гордость.