— Амелия, если ты меня называешь психологом, то тебе впору писать романы! Кстати, ты отправила последний наш совместный отчёт?

— Да, конечно! Но ты ещё не дослушала историю с костюмчиком. Инициатором мероприятия выступал Юра Павлихин. Он на год всех старше, да и комплекция впечатляющая — выглядит на все двадцать. Ему-то и отпустила продавщица в продмаге десять бутылок «Рябины на коньяке» — тридцатидвухградусной настойки — на десятерых юношей и пятерых девушек. Устроились они на лесной поляне, рядом с поваленными деревьями. Первый тост провозгласил Павлихин — за окончание семилетки. Саньке жидкость на вкус понравилась — раньше он не пил крепкого, это был его первый опыт… Все вдруг стали громко смеяться, кричать и обниматься. Саньке казалось, что он смотрит цветной фильм, где краски с каждой минутой сгущаются, становится резче контрастность. Но вот краски начинают меркнуть, потухать и затем превращаются в чёрно-белые сумерки. Он не помнит, как оказался на земле, как ему стало плохо и девочки помогали подняться. Деревья стали неестественно высокими, а земля уплывала из-под ног. Хорошо хоть Галка Тютина по какой-то причине не пришла. Но костюмчик, костюмчик-то! А ведь в нём планировалась сдача экзаменов в техникуме!

Утром наш юноша долго не мог понять что с ним, но увидев висящий на верёвке постиранный костюм, вспомнил страшную сцену своего возвращения домой. Теперь, словно преступник, явившийся с повинной, он готовился предстать перед очами судей и ждал чего угодно. Он видел несколько раз отца во гневе, знал, что тот не пьёт спиртного и не переносит, как и мать, пьяных. В общем, он вышел к утреннему воскресному столу, как к эшафоту, не смея поднять глаз.

За столом не было особенного оживления, но говорили в спокойном тоне о совсем посторонних вещах. А когда отец попросил его передать ему хлеб, Санька засомневался: да в курсе ли он? Может, мама всё утаила? Они завтракали на веранде, а на верёвке, напротив застеклённой стенки, болтался его костюмчик как символ вчерашнего позора.

Быстро попив чаю, он побежал во времянку и расплакался там. За целый день ни отец, ни мать так и не вспомнили вчерашнее, и к вечеру Санька сам подошёл к отцу. Представь себе — я этого момента пропустить не могла! «Пап, — сказал отрок, — ты не думай, это получилось случайно». «Я знаю, — ответил Иван. — Знаю, что ты будешь похож на меня, а на кого же ещё?» И он обнял сына. И только потом Санька признался, что ничего не знал о градусах и что Юра уверял девчонок, что это слабенькая наливочка.

Долго он теперь будет помнить эту кудрявую «Рябину на коньяке»! Розен- фильда, а что там, у Петровича, на работе — ты же всё время летаешь к нему в кабинет и на полях бываешь, — почему нет обычного блеска в его глазах?

— Нет предмета забот, нет строительства той новой жизни, к которой он стремился. Всё спускается сверху в планах — что сеять, когда сеять, каким культурам отдать приоритет. Агрономия как наука — конёк Ивана — никого не интересует! Он с предложениями, а ему — сиди и не высовывайся, не твоего ума дело. Откуда же будет блеск? Он простой исполнитель, как и те, кто меньше всего искушены в своей специальности, но сумели приблизиться к «кому нужно», и их голос слышнее. Мне кажется, что он уже весь вот на этом маленьком клочке своей земли, где волен делать всё на своё усмотрение. Сад и огород дома — вот что утешает его, а гореть на работе он перестал!

— Розенфильда, а что же дальше-то будет с такими, как он? Получается, они стране не нужны? Но без таких — земля в России умрёт, а без земли Россия — не держава. Что же станет с державой?

— Ничего особенного! Я говорила, что тебе нужно подтянуться в истории. Россия, как и многие империи до неё, умрёт! Умрёт, чтобы вновь восстать из пепла обновлённой и более сильной. Советскую экономику потихоньку разваливает непроизводительный труд, как это было в иных пределах, в более ранние времена. В России земля всегда была ахиллесовой пятой, и восстанавливать земельный уклад и отношение к земле как к собственности и источнику дохода ей придётся долго и мучительно. Пройдёт несколько поколений, и, может быть, только Санькины внуки заимеют право сказать: «Моя земля!» А пока земелька принадлежит всем — и никому, поэтому ждать от неё милости не приходится!

В новом доме полным ходом шла подготовка к новоселью и юбилею. Столы накрыли прямо в саду, доски, уложенные на табуретки, заменили лавки. Иван беспокоился: приедут ли Троепольский, Евсигнеев? Ему очень хотелось, чтобы лучшие друзья сегодня были рядом.

В этот июньский солнечный день ворота в доме были открыты, и Паша, в нарядном платье в горошек, готовилась встречать гостей. Зиночка, Аня и Лёня приехали на день раньше, чтобы помочь хозяйке.

Первым приехал на служебном газике с водителем Володя. Он обнял сестру:

— А ты, Пашуня, всё молодеешь!

Сам он ещё больше облысел, обзавёлся животиком. Во всём его облике появилось что-то барственное, уверенный взгляд голубых глаз выдавал привычку повелевать — в этом году его поставили первым секретарём Верхне-Хавского района. Паше почему-то вспомнилось, как она в дождь несла маленького Володечку, как упала с ним на руках с обрыва. Теперь это был матёрый мужчина, и в нём чувствовались ум и сила.

— Володя, а что же ты один? Где Лидочка?

Лицо брата помрачнело.

— Лидочка болеет. Ты понимаешь, как родила Славика, так пошли осложнения. Даже в жаркую погоду — замерзает. Возил её в Воронеж, к профессорам. Врачи ничего не могут сказать конкретного. Сейчас вызвали Раису Павловну, её мать, чтобы занималась ребятами.

Вышел и Иван к воротам.

— А вот это — поздравление от Лидочки! Велела передать лично юбиляру!

Володя достал из машины огромную охапку полевых цветов, которые любил Иван. Тем временем водитель носил на веранду продукты: свежую баранину, гусей, уток, мешки с овощами.

— А это мои скромные приношения к трапезе! Твой агроном, поди, живность ещё не разводит? — хитро прищурившись, говорил Володя Паше. — А у меня в районе её полно!

— Слушай, Володя, а на станцию мы можем подскочить? Мильманов надо забрать с поезда, — попросил Иван.

— О чём речь! Поехали!

Пока Иван с Володей были на вокзале, подъехал ещё один газик, на этот раз в нём сидели первый секретарь Усманского райкома Николай Александрович Ев- сигнеев с женой Серафимой и примкнувший к ним писатель Гавриил Троеполь- ский. Цветы и подарки Паша складывала на веранде, среди них она увидела трёхтомник Шолохова, которого любил Иван, и книги Троепольского, подписанные им самим.

Коля Евсигнеев был как всегда в полувоенном френче и с мундштуком в зубах: не успел выйти из машины, как прикурил сигарету.

— Сима! Что ж это такое! Ты совсем не бережёшь мужа! — шутливо говорила Паша, обнимая гостей.

— А! Бесполезно! Коля уже и есть перестал, одним табаком сыт.

Худощавый, подтянутый, среднего роста, Евсигнеев всегда носил на лице тонкую улыбку, он непрестанно усмехался, шутил, любил подначивать близких, и Сима уверяла, что он и на работе такой же — всё шутит. Рядом с ним Троеполь- ский смотрелся как человек сугубо гражданский — сразу было видно, что он никогда не носил формы. Паша отметила, что Гаврюша постарел с тех пор, как они виделись в Комсомольце, стал больше сутулиться

Вернулся со станции газик с новыми гостями. Копна чёрных волос на голове Мильмана засеребрилась, он стал ещё крупнее, а Ниночка рядом с ним казалась ещё меньше. Чета привезла в подарок юбиляру полное собрание сочинений Бальзака и небольшую картину, писанную маслом на холсте.

— Вот, посмотри, может, кого-то узнаешь здесь. — сказал Давид, вручая картину юбиляру.

Среди бескрайнего простора, часть которого чернела распаханными отвалами земли, глядя вдаль, стоял одинокий человек. Вокруг — никаких строений или техники: только фигура и поле, цветущее полевыми цветами, под синим небом. Мужчина одет в длинный плащ с капюшоном, на открытой голове ветер разметал волосы… Лицом персонаж на картине схож с Иваном, и ни у кого не вызывало сомнений, что этот одиночка в поле — именно он.