По дороге он мне показывал зажившие раны на ногах: оказывается, у него выскочили чирьи, и их вскрывали в лазарете.

Вернулись мы в Карабулак, Веру Петровну уже не застали — ей прислали вызов, она уехала с детьми на родину. Бекбулат нам обрадовался, принял как родных. Он и работать меня устроил в артель, где работал сам. В уборочную мы помогали колхозникам, возили хлеб на элеватор. Стала я получать зарплату, паёк, и мы с Борькой не так уж и плохо зажили, я даже купила ему кое-что из одежды.

Ночью я неожиданно проснулся: в тусклом свете лампы увидел женский силуэт в военной форме и подумал, что мама опять уезжает на фронт. Я бросился к ней, обнял её, но когда поднял глаза, увидел незнакомое лицо.

Меня снова уложили, а утром я увидел за столом рядом с мамой Аней незнакомую красивую женщину в новенькой военной форме с накрест идущими через высокую грудь скрипящими ремнями, с пистолетом на боку, и эта женщина обняла меня и сказала, что она — моя настоящая мама. Поражённый, я оглянулся на маму Аню, и тогда она, с трудом выговаривая слова, объяснила: «Да, правильно — это мама-Паша, она тебя родила, но потом ушла на фронт, биться с фашистами, а я заменила её».

И тут они обе заплакали, глядя на меня, а я удивился ещё больше. Недавно у меня не было ни одной, а теперь нашлись сразу две — это ж хорошо, чего тут плакать? Пускай у меня будут две мамы, я согласен. Военная мама мне очень понравилась, я не слезал с её колен, не подозревая, что при этом переживает мама Аня.

Я так и уснул на коленях военной мамы. В тот вечер (мы были в гостях) меня оставили спать у русской женщины, работавшей с Аней, потому что в нашей комнате нам не поместиться, а нести меня сонного не было смысла.

Не знаю почему, но я уже привык просыпаться ночью: неожиданно моё тело вздрагивало, словно в предчувствии какой-то беды, и я просыпался, вглядывался в темень, затем засыпал снова.

Проснулся я и на этот раз и обнаружил, что ни одной из мам рядом нет. Что же это? Наверно нарочно мне всего наговорили, ведь не зря плакали, значит, прощались? А теперь уехали на свою войну, а меня опять — в детский дом, и больше не будет у меня ни одной мамы!

Найдя входную дверь, я попробовал открыть её, но она была заперта. Я колотил в неё, рвался на улицу, а хозяйка дома, у которой мы все сидели в тот вечер, не пускала меня, объясняя, что мама придёт утром, потому что здесь всем спать негде.

Я не слушал её увещеваний, колотился в дверь и орал так, что женщина не выдержала, с трудом меня одела и отворила дверь, надеясь, что я никуда не пойду.

Я окунулся в чёрную непроглядную ночь и пошёл улицей, не видя ничего перед собой, всё так же плача и зовя маму, — теперь я уже звал одну, ту, которую знал, любимую, прежнюю, — больше мне ничего не было нужно…

И по сей день я отчётливо помню гладкую тяжёлую дверь, железный крюк, до которого мне было не дотянуться, и прыгающий свет коптилки, и свои руки — их та женщина никак не могла оторвать от двери, чтобы сунуть в рукава свитера.

Как всякий мальчишка, я польстился на военную форму, на красивые погоны и, разумеется, совсем не думал о том, какая из мам носила меня под сердцем, а какая согревала своим сердцем по жизни.

Страх потерять одну единственную маму, ещё долго будет жить во мне, но я ни разу не подумал о том, каково будет маме Ане расстаться со мной, хотя она и радовалась, что все мытарства позади и мы возвращаемся в свой дом, что уже нет войны!

Паше не сиделось на месте. Она ещё раз сбегала к проводнику: поезд прибудет в Таловую через два часа! От станции до Новочигольского совхоза «Комсомолец» — пятнадцать километров. С волнением она смотрела в окно, по которому растекались капли дождя. В Таловой их должен встретить начальник станции, Фрол Иванович Лаушкин, хороший товарищ Ивана.

— Не волнуйся, если не встретит, пойдём к нему сами! Он же и живёт на станции. — успокаивала Аня.

Эти два часа тянулись для Паши неимоверно долго. Конечно! Поезд может опаздывать на сутки. Какой смысл Ивану приезжать?

Поезд ещё громыхал на стыках, а они уже стояли в тамбуре в ожидании, когда заскрипят тормоза и их вагон остановится на той станции, с которой каждая из женщин связывала свои надежды. Борьку одели в пальто, которое привезли с собой посланцы Ивана. Паша взяла сына на руки:

— Вот, смотри. скоро мы будем дома!

В Таловой шёл мелкий осенний дождь. Народ из поезда высыпал за кипятком, и Паша не сразу увидела встречающих. Фрол Иваныч, в форменной фуражке железнодорожника и дождевике, стоял на платформе рядом со своей супругой, Марией Михайловной.

Борька сразу попал в её объятия:

— А вот и наши странники дорогие! А ну-ка марш под крышу! Вас картошка горячая ждёт!

Борька оказался под плащом Марии Михайловны, все двинулись в станционную квартиру Лаушкиных, но дойти не успели. Навстречу им бежал, разбрызгивая лужи, высокий человек в зелёной полувоенной фуражке, плаще и сапогах.

— Паша! — крикнул он, все остановились. В следующее мгновенье Паша увидела перед собой мокрое лицо Ивана и, оказавшись в его объятиях, закрыла глаза.

А он как сумасшедший целовал её, и все вокруг смотрели на них. Наконец, он осмотрелся вокруг:

— А где Боря? Куда Борьку подевали! А, вот он где спрятался! — Иван вытащил сына из-под плаща Марии Михайловны, взял его на руки. — А смотрите чёрный какой, как негритёнок с белыми волосами! Всё! Едем домой! Печка топится, вода греется! Всем генеральная помывка!

За углом вокзала стояла «полуторка» с деревянной кабиной. Водитель Серги- енко, человек уже в возрасте, прихрамывая, вышел встречать своих пассажиров. Иван распорядился:

— Мария Фёдоровна, Аня! Берите Борьку и — в кабину!

Кузов был застелен соломой, накрытой брезентом. Настёна, молодая крепкая девица с курносым носом, забралась под брезент, а Ваня с Пашей, казалось, не замечали, что идёт дождь: они сидели обнявшись. Иван смотрел в лицо Паше: слёзы из глаз стекали по щекам вместе с каплями дождя. Невозможно было поверить: он ехал встречать сына и никак не думал увидеть Пашу. Откуда, как, почему? Но он ни о чём не спрашивал её. Паша тоже не в силах была говорить. Машину кидало на ухабах. Иван, накрыв Пашу плащом, крепко обнимал её за плечи. Она, прижимаясь щекой к его шее, вдыхала знакомый, еле уловимый запах его любимого одеколона «Шипр».

Дождь перестал, «полуторка» остановилась возле двухэтажного особняка. Иван спрыгнул на землю, помог спуститься женщинам, взял на руки из кабины Борьку:

— Вот наш дом! — сказал он Паше.

Феклуша к этому времени нагрела воды. Первым попал в корыто Борька. Как и следовало ожидать — в поезде мальчик не отходил от гостеприимных «военных дядей», — и в волосах, и в одежде обнаружились вши. Одежда полетела в печь и вспыхнула с таким треском и фейерверком, будто была напичкана порохом. Борьку дважды вымыли в крутом соляном растворе, насухо вытерли, покормили горячим борщом и уложили спать.

— Аня, теперь очередь за нами! Снимай всю свою одежду, будем кипятить!

Два дня прошли для Паши, как сон. В дождливую осеннюю распутицу Иван сам отвёз её на вокзал на «полуторке». И снова поезд, и впереди Москва и неизвестность.

Дома успела написать письмо члену Военного Совета армии. В Москве она была утром. Сдав документы в строевую часть, Паша сразу отправилась к Раисе, вместе они пошли в приёмную, где письмо зарегистрировал молоденький лейтенант-секретарь.

Через пару недель Паша должна была отправляться на фронт с уже сформированной частью. В один из холодных дней ноября её вызвал к себе начальник штаба Зейглиш. В руках он нервно теребил бумагу, как показалось Паше — шифровку.

— Вам надлежит прибыть на приём к члену Военного Совета армии! Явитесь в политуправление завтра в десять часов, в сопровождении майора Сидоренко.