— Откуда взяться этому настроению? Нам опять грозит переезд, на этот раз, надо думать, в Анну, в районный центр. Только привыкнешь, обживёшься по- человечески — и снова в дорогу. И везде — по три года!

— Да, а места здесь какие, на Битюге! Евсигнеев приезжал вместе со всем своим семейством, наглядеться не мог. Ты тогда оставалась с Олей, она приболела. Мы ездили на любимое место. У Евсигнеева — две дочери: Тоня, младшая, и Сима — её назвали так в честь матери — постарше. Ничего, миленькие, особенно Тонечка. Борька фотографировался с ними на фоне речного затона, деревьев — встал посередине и обнял обеих за плечи, наш жених двенадцатилетний! А эти — «колобки николаевские» — так и вьются возле Борьки, а меня вроде и не замечают! Николай, отец сестрёнок этих, с улыбочкой: «Выбирай, Борька, и враз обженим!» Даже свой китель не снял, только расстегнулся. И смолит одну папиросу за другой. Что ты скажешь — секретарь! Собрался уезжать в Усмань «первым». А Марчукова сватал в Анну, в сельхозуправление, начальником агрономического отдела. Говорит: «Давай, Ваня, пока я здесь, а то потом неизвестно куда засунут!» А что Ивану остаётся делать? Поднимать очередное хозяйство?

— Да нет. Ему пришло время где-то осесть! И Паша ему тихонечко вопрос подкидывает: «А у нас когда-нибудь свой дом будет?». Мальчишке тоже школу менять. Кажется, он привык здесь.

— Ещё бы! Всё пыталась тебе рассказать, да тебе всё недосуг!

— А что стряслось?

— Как же, у нашего мальчика — первая любовь! Лидочка Бассардинская — первая красавица в классе, дочь комбайнёра.

— Что ты говоришь! И давно это у него?

— С майского утренника, когда они вместе должны были читать стихотворение. По сценарию, ещё на репетиции, он должен был взять её руку в свою. Боже! Что с ним творилось! Все мои средства памяти зашкалило от биотоков! Я записала невероятную по всем параметрам диаграмму! Так что наш шеф останется доволен — его тайна прикосновения расцвела здесь кустом алых роз, осталось только наблюдать за развитием.

— И ты до сих пор молчала?

— Я пыталась понять, случайный это всплеск или устойчивое чувство, иначе ты опять стала бы смеяться надо мной.

— Ну и как?

— Через неделю Варвара Ильинична, их учительница литературы, повела класс на экскурсию по окрестностям, чтобы дети затем описали это в сочинении. Она их вывела на обрыв — ты знаешь, он начинается за школой, — покрытый мелколесьем склон уходит вниз, к широкой пойме когда-то могучей реки, вдалеке виден изгиб Битюга, деревеньки. Картина — потрясающая!

— Да, ну и что с этого?

— А то, что тебе не вредно было бы почитать, что написал в сочинении двенадцатилетний паренёк! К описанию вида с обрыва он присовокупил: «Смотришь в эту даль — и хочется поднять руки и полететь над этой землёй, деревьями и реками. хочется обнять всю эту землю! И почему я не птица?» Каково тебе? Теперь тайна Создателя ощущается во всех его движениях, хотя сам он не понимает, что с ним происходит. Мальчишка носит чувство к этой девчонке в своих глубинах, но подойти и предложить дружбу не решается, и только его взгляды выдают первое помешательство, и он не знает, что с ним делать.

— Гм. А в рукоблудии он не замечен?

— Да уж лучше бы был замечен! С древности все мальчишки грешили этим, но в Советии это считается пороком и всячески клеймится педагогикой. Когда у нашего героя начинают чесаться определённые места, Паша, проходя мимо, с подозрением поглядывает на сына и говорит ему: «Санька! Убери руки!» Она хочет, чтобы он у неё вырос беспорочным созданием, и это никак не вяжется с конструкцией «тайны» нашего Создателя.

— По-моему, он характером — точная копия своего отца! Женщина в его жизни станет лабиринтом с тысячью тупиков.

Перед отъездом Иван зашёл попрощаться к директору школы. Три года прошли в Курлаке незаметно, и смена руководства на селе, как водится, происходит осенью, когда заканчиваются все полевые работы. Новую реорганизацию села доверяют, как правило, новым кадрам, «чутко понимающим» политику верхов.

Когда Марчуков бывал в школе, он непременно подходил к обрыву, откуда открывался вид на десятки километров. Молча стоял здесь, вглядываясь в бесконечный равнинный ландшафт, смотрел, как блестят в лучах солнца изгибы реки.

В этот раз шёл мелкий осенний дождь, низкие облака жались к деревьям, было ветрено, и вряд ли что можно было разглядеть дальше сотни метров.

Но Иван всё-таки пошёл к обрыву, минуту постоял, глядя на тропинку, убегающую среди кустов орешника: равнина была закрыта облачностью, жёлтую листву мёл под ногами порывистый ветер.

Не было видно той земли, на которую он так любил смотреть. В хорошую погоду его глаза жадно припадали к этой прекрасной равнине, и у самого горизонта, где-то там, далеко, если не переставая идти к цели, казалось, могли сбыться его устремления. Но сегодня в голову приходили мысли сродни этой тяжёлой облачности, закрывающей даль от взгляда.

Только он развернул своё дело в «Комсомольце», как пришлось с ним распрощаться по причинам, которых ему никто не объяснил. Он прикипел к лесопитомнику, что стало его новым увлечением, но это так необходимое его земле дело — свернули за ненадобностью, организовав на селе новые структуры, просуществовавшие чуть больше пяти лет и затем тоже закрытые. Разве земля может терпеть эксперименты руководителей, далёких от неё? За всем этим стоит крестьянство, которое не понимает этих реорганизаций и едва успевает приспосабливаться к ним.

Может, Паша права? Надо наплевать на всё, осесть на одном месте, подумать о собственном доме?

С такими мыслями он направлялся к Болдыреву. Ему не раз приходилось оказывать помощь школе, но радушно встретил директор Ивана вовсе не из-за чина: они всегда подолгу беседовали. Иван с интересом выслушивал человека, преданного всей душой родному краю, ведь и себя он всегда считал руководителем, призванным улучшить жизнь людей, живущих в этом краю. И самым большим разочарованием последних лет для Ивана стало явное нежелание селян улучшать эту свою жизнь. Большинство старались «не высовываться», довольствовались минимальным. Редкие семьи, имеющие достаточное количество молодых рабочих рук, стремились завести достойные дома.

Иван нашёл директора школы в его классе географии за привычной работой.

— Пришёл попрощаться, Степан Николаевич! Уезжаю работать главным агрономом сельхозуправления, в Анну! — сообщил Марчуков то, о чём знал весь Кур- лак. Болдырев относился к тем, кому не хотелось этого отъезда, он искренне о нём сожалел и считал неоправданной смену руководителя, успевшего за три года разбудить людей, погрязших в воровстве и пьянстве.

— Иван Петрович! Очень жаль! — ответил Болдырев, порывисто пожимая руку Ивана. — Да ведь и у Вас могут быть какие-то планы, не век же Вам куковать в забытом богом Курлаке. В районе-то и возможностей побольше двигать агрономию, а здесь, благодаря Вам, понимание в обращении с землёй останется!

— Вы преувеличиваете мои возможности, Иван Степанович! Меня занимают печальные мысли: почему народ идёт по линии наименьшего сопротивления, почему не хочет трудиться? Последнее время я стал себя чувствовать среди людей, из которых вышел, одиноким странником. Вот моя соседка Таня, служительница богу, говорит, что человеку много не надо, ей достаточно её убогого жилища. Она считает, что люди живут неправедно, в том числе и церковники, и восхваляет какого-то старца — то ли пророка, то ли святого.

— Знаю, это Ефрем. Он живёт в старом Курлаке, проповедует свою веру, но ничего нового не придумал, всё это было на Руси и поросло быльём. Хотя имеет глубокие корни, и эти корни уходят во времена раскола — времена народного бо- готворчества, когда пророков и новых толкователей христианства стало больше, чем попов.