Дома Вера:

— Дэ взяла?

— Дэ взяла — там вжэ нэма. Валялысь в кинци поля за дэрэвами.

И Вера поверила. А мой дедушка в тот вечер допоздна шил-мастерил обнову любимой дочери.

Утром Нинка, пятеро друзей и Витька рассекали по улице в новых тапочках. Особенно старалась Нина — таких нет у девчонок. Блестящие!

Блестели настолько, что заметили немцы. Пропажа! Партизанэн! Выстроили великолепную семёрку в чёрных тапочках — всю перепуганную команду. И приговор по военному времени — шисэн, расстрелять в айн момент! Витю как старшего, десятилетнего, в ведро и в колодец — утопить.

Городок накрыло страшным колодезным эхом детского предсмертного крика. Не сосчитать тех утопленных жизней в колодцах украинских и русских…

И Вера запричитала-взмолилась, что дочка нашла мешочки где-то на краю поля. Стали разбираться. Нашли в канаве пули, пересчитали дотошно по-немецки — все до одной целы, остальные мешочки тоже на месте. И детей отпустили — всех семерых.

С того часу у дедушки ещё больше ослабели ноги, а пальцы левой ладони стали подёргиваться.

…Сидела как-то за уроками, со второй смены начальных классов вернулся Валентин, умненький хорошист, не драчун, — заплаканный, испачканный — ив комнату к деду: мальчишки ни за что очень обидели.

— У мэнэ внук нюня? Шоб я цёго бильшэ нэ бачыв! Нэдавно в городи йшло кино «Олэксандр Пархомэнко», про гражданьску вийну. Дывывся?

— Да.

— Мы ж з тобою тожэ Пархомэнкы, забув чы шо? Я тэбэ навчу: давай здачу всигда и зразу отступай, якшо йих багато, — свыстом! Дав — и фить, шоб тилькы ногы замэлькалы!

Прошло несколько дней, влетает радостный брат и свистом к дедушке взахлёб:

— Сумкою йих, сумкою, шо було сылы! Видбиг и як кыну каминюку в воду, грязюка з водою на ных! И крыкнув: «Повбываю!» Вжэ нэ будуть трое на одного!

Дедушка любимому внуку конфету. И мне несёт. Ходит с палочкой по комнатам с озорной улыбкой, выпрямился, забыв даже сильно прихрамывать на больные ноги.

Подходит ко мне:

— Опьять арыфмэтыка? Скоро Шура прыйдэ, учи пока остальни.

Тётя Шура, мамина старшая сестра, жила с нами, её жених погиб в Великую Отечественную, и замуж она не захотела. Окончив физмат, лихо разбиралась в математике. Считая вечерами квартальные отчёты, и меня научила арифметическим действиям на счётах, хотя мы с братом использовали их для катания по дому, когда оставались одни.

Но сейчас все дома, перед носом никому не нужные и неразрешимые задачки, где вода из одной дурацкой трубы течёт в такую же… и надо узнать… что-то. «Зачем и куда она течёт, ота труба с её объёмами?.. — и от бессилия слезами теку. — Сейчас мама этой трубой от немецкого крейсера как грохнет по моей голове! И пусть — умру ей назло».

Тут взрыв нетерпения-крика на всю хату с угрозой:

— Попробуй мэни четвёрку прынэсты!

Тётя Шура, побаиваясь маму, которой нужны были только круглые пятёрки, идёт за подмогой в комнату деда — он неважно слышал — и громко говорит ему:

— Там Женя бушуе.

— Та чую. Вжэ иду.

Заходит к нам, поднимает свою палочку и тихо маме:

— Крычыть, як дурна Марийка. Гэть видциля! Трэба дытыни объясныть — та й всэнькэ дило.

Тётя Шура садится рядом со мной, и мы быстро справляемся и с трубами, и с поездами, которые из пунктов А и Б ездят почему-то с разными скоростями… Тригонометрическими же уравнениями вообще было легко всё обсчитывать. Но это потом, в старших классах…

А вот и потом.

Однажды после ужина всей семьи на кухне мыла посуду. Настроение препоганое: мне купили зимнее пальто — здоровенное, светло-зелёного цвета. Утром в школе была раньше всех, чтоб не увидели и не засмеяли. Увидели! После уроков все разбежались, я собиралась последней. Разбить, что ли, все тарелки… фу… жирные!.. Надо ещё воды подогреть на электроплитке и пополоскать. Слышу дедушкин голос:

— Выглядаю внучку в викно зи школы — нэма… Ага, идэ. В руци держыть портфэль, полы пальта пидняла и нэсэ, бо ж воно довгэ, як у цыганкы, — стисняеться! Патлатый вэлыкый ворит на плэчи нал иг, як той вовк, платок збывся — лычко закрывав. Нэ дивчина — а опудало.

— Папа, якэ опудало? Пальто ж новэ́. На вырист. Надовго хватыть. Вона ж ростэ, нога вжэ трыдцять пьятый.

— А ты забула, як пид тобою нога гнала и остановылась на трыдцять шостому? Дэ вона тоби ростэ? На физкультури пэрэдпоследня. Всэ йисть бэз хлиба — бо нэ вмищаеться. Писля йиды тонэньку скыбочку видрижэ, потрусыть сахаром, покладэ на чашку с какавом и зигнэться над урокамы, — оцэ тоби и увэсь хлиб. Всэ, вона вжэ выросла!

— И шо ты, папа, хочэш вид мэнэ?

— Шоб в школу йшла моя внучка, а нэ якась мара. Тоби, Женя, сама холера ясна показуе, шо пальто нэ годыться, трэба пидшыты. А колир, цвет — тьфу! — як бабськи салатови рэйтузы. Маркэ, свитлэ, быстро замажэться. Куды твойи очи дывылысь?

— Другого нэ було.

— Я тэбэ и твойих сэстэр в страхиття нэ одивав.

В кухню заглянул мой всегда молчаливый отец и подмигнул, что обычно означало — всё будет хорошо.

На следующее утро в школу бежала весёлая дивчинка в пальто по росту, с тугим пояском, с подобранным вдвое, застёгивающимся чёрным воротничком.

Через какое-то время, с лёгкой руки дедушки, к Новому году отец, окончивший с отличием курсы кройки и шитья по верхней мужской одежде, со своего бостонового тёмно-синего, перелицевав, сшил мне пальто с коричневым цигейковым стоячим воротничком, застёгивающимся на плече, с внутренними пуговицами — взрослое. Шапка-ушанка — тогда их девчонки у нас ещё не носили — и сапожки на школьном каблучке. На вечер провожали всей семьёй, и мама махала рукой мне вслед.

Забыла. Мамина младшая сестра Нина, офицерша, привезла мне отрез, польский вельвет, — диковинка! — жёлтый, в чёрный горошек с копеечку. Мама сшила мне платье с отложным воротничком, зелёными пуговками, со встречными складочками. Зелёная атласная лента в косу ниже пояса. Дедушка пошутил, маме:

— Дывысь, шоб нэ вкралы. Я ж твою матир завиз!

И сказал в руку. Танцевать приглашали даже парни из одиннадцатых классов, а под саксофонно-проникающее танго «Каменный цветок» обмирала с Колькой, первым танцующим одноклассником. Его лучистые степные глаза, тёмный пушок-усики над доброй улыбкой ярких губ так волновали!.. Давно ли сидела с ним за одной партой в четвёртом классе русской школы?..

Домой прилетела на крыльях успеха. Мама, длинно и пристально посмотрев, бросила непонятную фразу:

— У тэбэ, доця, николы нэ будэ подруг… — и покачала головой. «А как же подружка Люда?..» — растерялась я мысленно. Тётя Шура, по жизни оптимистка, махнула рукой:

— Нэ слухай. Вона вечно… як з горы бухнэ.

Теперь-то я понимаю: мама была права — зависть человеку не союзник. И мой сын знает, почему тётю, Шуру Пархоменко, назвали когда-то Александрой.

…В каникулы мы с братом Валюней оставались с дедушкой — на хате. Брат, покрутившись, убегал по мальчишечьим делам, а я и дедушка варили зелёный борщ. Он садился возле электрической плитки с кастрюлей и командовал кулинарным парадом.

Самое интересное было, когда на арену разделочной доски выступала зелёная часть. Надо было зубчатым отбивным молоточком измельчить в сплошную массу щавель, лук, петрушку, укропчик. На мой вопрос, зачем так мелко, дедушка только предвкушающе крякнул — зараз узнаешь, а пока учил: крутые яйца, три-четыре, порубить ножом в горочку и ссыпать в кастрюлю. Сам этого не мог сделать — руку трясла лихоманка, поэтому яйца обычно разбивал сырые и вливал в кипящую кастрюлю, в которой тут же начинали кувыркаться-нырять смешные бело-жёлтые, но приятно-вкусные паутинки.

В это время в кастрюле у дедушки уже томилось мелко порубленное внутреннее сало с репчатой головкой лука, лаврушкой и картошкой, которую по готовности он помял в большой поварёшке — как любил. Начинало прикипать-пахнуть что-то сытное, просящее к себе ломтик чёрного хлеба. Осталось только травную готовую мякоть опустить с доски во всё остальное — заправленное, маслянистое, пахуче-кипучее.