Выходные прошмыгнули.

В понедельник возле работы в магазинчике для живности купила корм для попугайчиков. Мой сизарик не попугай, но тоже маленький, да и сорго, читала, полезно.

…День за днём — уже пятница. После работы кормлю Туську и бегом на балкон:

— Ну как ты тут без меня? Проголодался? — Услышал-увидел, головкой и тельцем мигает вдоль корзины. Вытащила. Всё так же стоит, сам не ест, доверчиво к руке тулится. Гладенький, тёплый. Не растёт, не меняется — как в первый день. Тюкаю пальцем в зёрнышки: — Ешь. — Поклевал чуть. — Ты же Божья птаха. Как ласточки. Почему не летишь в небо?

Принесла кусочек плюшки, покрошила капелиночку, поклевали вместе. В воду добавила чуть мёда, размешала. Клювик ему в розетку, попил. Пискнул. «Не хочешь». Посадила на руки, головку опустил в голубиной покорности судьбе, на свет божий не смотрит. Вечер тенью хмурится. Духота томится. Ласточки не шумят вверху, как обычно. Может, к дождю… Хоть бы.

— Сизарик, а ведь у нас с тобой юбилейная денщина — семь дней поутру будет. — Вынести во двор, что ли, на травку. Там тоже голуби. Может, полетит. Взяла с собой хлеба для них.

Голуби во дворе живо расправились с ужином. Малого опустила в траву рядом с ними, но для птиц он так и остался невидимкой. Пищать стал. Подошла бабушка с внучком, он похлопал, голуби крыльями в ответ. Отлетели. Взяла малыша на руки, мальчик подошёл, погладил его.

— Давно он у вас? — интересуется женщина.

— Неделю.

— Не летает?

— Нет.

— Значит, не выживет. — «Да, может, она и права: птицы живут, пока летают. Тут отбор природы — естественный. Жизнь на стороне сильного».

Вернулась домой. Снова голубка в клетку. Ветер поднялся, яростно зашипел листьями, задул солнце в закат, погасил совсем, зашаманил. Наколдует!

К ночи закрутило-завертело во дворе со всех концов света, запылило доверху, до балкона. Втащила корзину с голубком. Куда её? На шкаф. Отодвинула письменный стол, теперь Туська не запрыгнет.

Гудит ветродуем, свирепеет ночная душная жара бурей. Мечет, грозит молнией в окна, бухает в дом громом… Дождь. Слава богу, прорвало. Ливнем. Зашумело. Приятным и чётким ритмом торжества стихии воды застучало в сердце и окна. Душистой влагой потянуло, прохладой пряной свежести…

Что-то хлопоуха не видать. Испугался грома? А, вот он где: в комнате, на столе, в стойке на старте, готов к прыжку в высоту — на рекорд идёт, отсюда — на шкаф с голубем.

— Туська, нельзя, фу — на тебя!

— Мя-а-ау… У-у-у! — решительно гудит на меня. Сказился. Видать, звериное терпение лопнуло. Моё тоже. Прогнала. Дверь закрыла. Он — собакой у двери и воем: «У-у-у…» Жуть наводит. Спать не даст. Ночка не снотворная. Кильку сунула и обдурила-заманула охотничьего собачьего кота в кухню. Закрыла. В этажерке на балконе освободила нижнюю полку, постелила. Голубка пристроила на мягенькое в уголке, дверцу прикрыла, оставив щель, подперла табуреткой — «ночуй смело».

Открыла кота-собаку, тот спехом на полусогнутых покрался в комнату и прыг на стол!

— Ага, ищи-свищи голубчика! — Спустила со шкафа корзину и в ванную. Помыла.

Подкормить-унять кошачью прыть. И себе едой загасить бурлящую голову мыслей. Теперь залить-полить душем. Спать…

За окном где-то далеко шумел камыш, деревья гнулись… И ночка бурьная была… Сон не сон, беспокойная дрёма с провальным забытьём и пробудной силой природы…

Чуть свет — я к голубку на балкон. Туська собакой выл… бог мой — неужели чуял?.. Голоса ведь зря никогда не подаст… как же я сразу не поняла?.. Открыла дверцу, а он у стеночки — стоит, головку назад запрокинул, глаза закрыты. Бледный — как рассвет.

Взяла вместе с подстилкой, положила руки на этажерку, голубка в серёдку. Головку поднял, открыл глаза, уже невидящие, и уткнулся в подстилку.

Пёрышки всё те же, тёпленькие, а лапки поджаты, без жизни. Улетела голубиная душа…

Птичьи голоса начинают негромко кое-где будить ещё спящие сумерки… Вот они уже поют румяному, умытому ночным дождём утру, но мой голубок к ним не присоединится.

…Механика утра. Соваюсь туда-сюда с делами. Постирать мелочевку, радио громче, — может, отвлечёт… Бормочет, обещает… День без сознания, по инерции. Вроде всё переделала, хотя суете нет конца. Бросить.

Сходить на рынок. Посмотреть, разузнать.

Овощи, фрукты, витрины с разным мясом… фу… тошнит… рябь ценников… пшено уже на два рубля дороже… Толкотня… И везде запрокинутая головка моей птички… Если бы не взяла на руки, так и умер бы стоя?..

Купила хлеба. Во дворе села на лавку. С веток легко слетаются вниз воробьи-попрыгунчики. Ждали. «Чика-чика». Покрошить. Скачут, хватают кусочки, выдёргивают друг у друга. «Всем хватит». Голуби слетелись. Как мой, только большие. И здоровые. Всегда стоят. И ходят. Много ходят за каким-то зёрнышком-семечком-камешком. Так много хотят! А у этой бело-голубой малышки на одной лапке пальчиков нет, в кулачок сплющились — отморожены с зимы. «На, это тебе, мякиш с середины». Может, зря вечером, в последний раз, дала булочные крошки. Этим навредила?.. Головка запрокинута… один… стоит… Не спасла. Никогда не видела, как умирают. Не помогла. Что нужно было сделать?.. Ведь клевал же понемножку. Рисинки варёные не пошли. Клеились во рту, вытряхнул. Творог тоже.

После ночного дождя пересушенная жарой зелень ожила, приободрилась, заблестела новыми, яркими красками. Дышать легко, но… Голубь мира, а в душе нет мира. Что делать теперь? Она сильнее нас. Заберёт. В любой момент. И навсегда.

Птица жива, пока летает. Не полетел. Да и я расквасилась, вышла из берегов. Этими днями на Волгу даже не выбралась. Трубадурит голова. Сыну, что ли, позвонить да рассказать голубиную мою историю… Нет, он тут же напомнит прописное — побеждают самые жадные и сильные — и закончит обычным: «Мамуль, ты никогда не вырастешь от своей впечатлительности». В новогоднюю ночь, в двенадцать, позвонил, в трубке весёлое громкоголосье со смехом на фоне ро́кового музыкального такта: «Мамуля, красавица моя, поздравляю с Дедом Морозом… Помни: кроме тебя, на свете у меня больше никого нет. Я тебя люблю». Так раньше не говорил. Наоборот — протянешь руку по голове погладить, он выставит острый локоть и: «Прошу руки не вытирать об мои волосы!» Вырос. И мягче стал…

Так, и мне хватит размякать. Домой пора, Туньку кормить.

Он в прихожке. Сидит на своём топчанчике, ждёт. Думает, если на этом месте будет сидеть — скорее вернусь.

— Вот она я. Дома. С тобой. А его нет…

Дз-з-з… телефон. Сын? Ему всё-таки не скажу. «Алло». Это моя художница, подружка сердца и ума. Всегда звонит в нужное время. Тонкая душа-материя. Рассказала ей про голубка. И как похоронила.

— Не спасла, не удержала. Ничем не помогла.

— Наоборот, ты помогла.

— Как? Он умер. Стоя умирал. У меня на глазах… Что ни делаю, куда ни смотрю — везде его запрокинутая головка…

— Это пройдёт. Пото́м пройдёт.

— Представляешь, я его выносила ещё во двор на траву! Он пищал, плакал…

— Слушай меня! Ты помогла.

— Может, его надо было в эту ночь держать на руках? Тогда я бы не отдала его. А так…

— Да ты меня не слушаешь!

— Ты тут?

— Да.

— Ты подарила ему неделю. Целых семь дней!

— Семь?

— Да, семь дней жизни. В безопасности, в уюте, в твоей заботе. Он ел, пил чистую воду. Был с тобой. Слышишь меня?

— Да.

— Ты продлила ему жизнь, на семь дней и ночей. Своим добрым сердцем согрела голубиную душу. Ты услышала меня?

— Услышала.

— А теперь отпусти его.

Отпускаю…

Выходной. Полумрак рассвета. Кот, минута в минуту, привычно-ласково щекочет мягкими усами, тычется острой мордой под одеяло. Там тепло, не как в квартире. Хр-р — х-х-х под ухом. Нос у кота бархаткой, приятно дразнит рецепторы моих губ. Спать хочется, хотя сон лениво уже вылезает из-под одеяла.

Подремали.

Туська проснулся серьёзным Тусовщиком, степенно повёл на кухню, нежно позавтракал, закусив бубочками от Клаудера.