— Почему? Это как-то необычно.

— Дак и он отличается. Тусует возле нас, с нами, но особняком и тихо. Всё видит, слушает, понимает. И молчит.

— Может, он Герасим, Му-му.

— Ещё чего! Уже одно слово сказал. С работы сегодня вернулась, встретил, подождал, когда разденусь, помыла руки, он запрыгнул на ванну и смотрит на струю. Набрала в ковшик, поставила рядом с ним. Попил. «Мр…» — коротко, спрыгнул и не спеша повёл в кухню. Зря слова лишнего не скажет, понимаешь?

На руки не лезет. Если ты его берёшь на колени, он терпит, ослабишь руки — тихо выскользнув, исчезает. Независимость и изящество.

— Но к тебе-то он запрыгнул! И даже себя дал погладить-подержать — сам.

— Тут ничего не поделаешь, сына. Свобода выбора за ним, решает он. И на его условиях. Кот — это личность.

— Выходит, он выбрал тебя. Чувствует, что хозяйка ты?

— И что буду его любить.

Тусик сидел на полу рядом и слушал. Сын подхватил его на руки:

— Повезло тебе, усатый-полосатый. Мама тебе досталась во!

— Ему повезло, что домой принёс его ты!

— Мам, ты же его разбалуешь.

— Ну конечно! Как тебя.

— Он с характером и будет дрессировать тебя.

— А как же! Приноравливаться будем вместе, обоюдно.

…Туська, дремучий, дремлющий, пошевелился у меня под мышкой, привстал, потянулся дугой, посмотрел на меня и снова прилёг, уже рядом, калачиком. Прочитал во мне мысли о нём. Это точно. Погладила спинку: «Будь здоров, дружок». Видимо, не зря пишут, что Иисус, любя и уважая кошек, даже рукав себе отрезал, чтоб не потревожить зверька, спящего рядом. Они и от пожаров людей спасали, первыми чуя запах гари и поднимая крик, и урожай сторожили в хранилищах от грызунов. Кот — единственное храмовое животное, ему одному туда входить можно.

Когда-то отец рассказывал. Поехал он в Горьковскую область за машиной. Надо было пригнать с завода новую. Спешит он на ней домой в обратную, темень уже, дороги не видать. Чувствует, сбился с пути. Смотрит — а впереди на земле в световой дорожке фар сидит наш кот Белик и неотрывно на отца смотрит. Тот аж струхнул маленько, ведь Белого тогда уже на свете не было. Они с отцом дружили, рыбалили вместе на Слонивке — кот там объедался — и иногда ночевали в летней кухне, где отец больную спину выгревал у грубки. Кот в сарае ловил мышей и приносил на порог отцу — тоже делился, угощал.

Откуда же он взялся здесь, и живой?..

На рассвете пошёл посмотреть дорогу впереди. А там обрыв — крутой и глубокий, внизу река. Спустился к воде, умылся-освежился и поехал целый-невредимый домой.

Да, если бы вовремя не подоспел дух Белика, больше отца мы бы не увидели.

— Тусёныш, не в тебя ли добрая душа Белого переселилась? — погладила. — Плохо я время провела — исправить!..

Фантомная боль прошлого… Ну да, болит то, чего на самом деле уже нет. А было ли?.. Видимо, только казалось и мнилось. Значит, болеть никак не может и… И переливания мозгов делать не будем.

Что ещё? С дозами-уколами выясняем, колёса подбираем, травы — варим. Мы с тобой, Туня, теперь знаем, что самое дорогое, не так ли? С собой совладавши, будем вставать.

Кот, согласно выслушав, потянулся со звуком — и-и-их… и спрыгнул на пол. Ждёт.

Поднимаюсь. Тихо. Голова строго прямо — меняю положение с горизонта на сидя. Остановить хоровод в обиженной голове. Посидеть. Теперь встать медленно, повернуться к двери и нацеленно по одной паркетине-линеечке. Туська рядом, несёт усатую заботу и контролирует. А мои ноги нести меня пока не хотят, слабы в коленках. Я зомби. Качнуло — прямо в зеркальное трюмо прихожки. Ухватиться дрожащими руками.

«Ну, коль я тут, свет мой зеркало… Ого, вот это визитка! Мы что, в комнате смеха или ужасов?! Ты кого отражаешь? Это ж я, красавишна твоя. Не узнаёшь, стекло?! Я тоже». Взбледнулась женщина — ни кровиночки в лице, вся кровь в правый глаз слилась. Осталось только полинять налысо.

— Туська-друг, что будем делать?

— Мр…

— Верно — будем жить. Ты, как всегда, прав. Жизнь прекрасна, потому что она продолжается!

Зима, мой кот сидит на комодном телевизорном «Самсунге» у окна: всё видно и от батареи тепло. Вдруг чуть привстал, шею вперёд, лапы нетерпеливо переставляет. Быстрее… К прыжку напружинился засадник-заочник. Тихо заглядываю через занавеску. На верхней балконной полке с банками от солений сидят воробьи. Нахохлились. Ветер и в углу их достал, нацеленно студит в пёрышки, продувает. «Туська… эх ты, на замёрзших! И голодных…»

Пошла в кухню, накрошила хлеба в пакетик и снова к Тусовщику. Пернатые комочки-катышки на месте. Стук-стук по задвижке внизу двери — на балконе стайки как не было. Стук-стук вверху, открылось. Достала полочку из старого стола, в ней сушу весной-летом травы, водрузила на этажерку впритык — теперь не сдвинется. Насыпала горку крошек: «Спасайтесь!» Снова законопатила дверь. Ух, замёрзла…

Домашние дела-заботы… Захожу в большую комнату, а Туська носом продолжает охотиться в окно-занавеску. Смотрю сбоку: искры янтарных глаз точно ведут цель, а воробьи на его этажерке хозяйничают, питаются. Но сторожатся окна. Один, самый чуткий, вытянулся, вскрикнул, фьють — и был таков. Остальных четырёх тоже сдуло. Ждём. Храбрый пролетел мимо балкона, — разведка. Сел на верхнюю полку. Подозрительного никого. К нему остальные. По одному падают в столовку. Ныряют и выныривают, ни на секунду не забывая про окно. Пошевелилась-выдохнула. Ни одного!

«Туська, а шустрики-то умные и осторожные, как ты», — погладила.

К вечеру закатное солнце улыбалось в балкон, воробьи грелись, доедали, прыгали с места на место, уверенно чиркали носами об полки. Чистили пёрышки, прихорашивались, — теперь можно подумать и о внешности.

По утрам еду оставляю на балконе в тумбочке. Вечером смотрю — пусто. А крылатики сидят вверху на полке и с ветром перьями играют. Зимуют. Дома. Туська привык, не жаждет. Сидит копилкой, наблюдает-соседствует.

Как-то утром останавливаюсь возле работы. Снег. Воробьи слетают с деревьев, кустов. Самые храбрые возле меня, разглядывают то одним глазом, то другим. Надеются. Мороз. Ветер. Приседают на лапки, греют. Натаптываю место и кидаю крошки, сюда, вон туда. Клюют. Приседая. Ещё слетаются…

«Ладно, ребята, выживайте».

Теперь с маршрутки перехожу светофор, заворачиваю на тротуар к работе — летят крикуны, пикируют с верхних веток деревьев, кустов, узнают, в чём бы ни была. Который с вывихнутой лапкой клюет на одной, а крылом подпирается. Шину бы наложить. К нему — а он скок-скок от меня. «И правильно, ведь кто-то тебя обидел».

К весне солнце стало топить снег, возле работы лужица, а в ней мои воробьи-чистюли моржуют в ледяной воде, расхристались, обдавая себя брызгами, галдят, радуются. Раньше нас знают, что быть весне в городе.

Дома на балкон стали наведываться синички. Закрепила повыше кусочек сала.

Вот и бирюзовая птичка объявилась: поджалась вся пёрышками, стянулась в яркий тугой комочек — с мизинчик стала, и это чтоб не испачкать красоту свою приметную. Одной лапкой стоит, другой жирную находку придерживает, лакомится. А звенит колокольчиком, чисто, с эхом…

Прижились на балконе землисто-серые пернатики, громко по-хозяйски чирикают, улетают, прилетают, едят, опять улетают. Один громче всех кричит, распушился, крылышки оттопырил, хвостик трубкой и всё серенького тихого малыша задевает. Надоело, видно, тот прыг на пятнистого, легонько потянул у горластого хохолок и снова на полку. Задирайка довольно заткнулся. Ах, вот оно что! Значит, большенькие пятнистые — воробьихи, а робкие скромники-серыши — мужички. Никогда бы не подумала! Да так легонько, мгновенно и просто…

Утром с рассветом на верхушке дерева у балкона хор: живы-жив, живы-жив… ц-ц-ц-ч-ч-рч… трескуче перетирают — еду давай! Иду. Открываю балкон, крошки с вечера готовы, сейчас. Туська следом просачивается через сетку. Садится на свою этажерку. Верхушки веток с молодыми почками-листочками качаются вместе с серыми комками. Тишина. Воробьи в шоке. Головы торчат, смотрят на кота, опасного. И враз гвалт — дружный, возмущённый: «Вора бей! Наш балкон, наша еда!» Осудили. Полная обструкция мне и коту. Бойкот. Никого. Тишина.