Я был в числе первых десяти. Уже на пороге я стал озираться, чтобы найти Розали, подругу Надин. Я ее отыскал. Подперев обоими кулаками свою круглую голову, она сидела за письменным столом, углубившись в чтение досье. Я прижался к самому краю барьера, чтобы наш разговор никто не мог услышать.

– Я все для вас приготовила. У вас хватит денег?

Она считала своими маленькими пухлыми пальцами и, не глядя на меня, говорила:

– Советую вам быть очень осторожным, если вы хотите остаться неузнанным. Ни на минуту не забывайте об осторожности. На пароходе есть сыщики и, кроме того, комиссар тайной полиции, который в своей каюте изучает досье. Вот что это за пароход. Месяца два назад был такой случай. Один испанец ехал по фальшивым документам, переодетый. Его сестра находилась на том же пароходе. Она усиленно распространяла слух, что брат ее умер. «Сначала он бежал из Испании, потом из лагеря и погиб во время блицкрига», – рассказывала сестра, одетая в траур. Но настала минута, когда она не смогла скрыть своей радости по поводу того, что ее брат попал на пароход. Среди пассажиров всегда найдутся шпики, не забывайте этого! А на том пароходе тоже ехал комиссар. Ему выдали этого человека. Ну, и песенка его была спета – его ссадили на промежуточной остановке в Касабланке и выдали властям Франко. Так что будьте очень осторожны!

Человек, уступивший мне билет, стоял, когда я вернулся, перед дверьми «Транспор маритим». Он опять схватил меня за руку, потащил к окошечку. Удивление, потрясение отразились на молодом, здоровом лице служащего пароходной компании. Он вертел в руках билет.

Тот, кто уступил его мне, спросил у служащего:

– А вам-то что? Ведь вам, я думаю, безразлично, кто едет?

– Совершенно безразлично… Только вот этот билет уступают уже в третий раз. Обычно люди с ног сбиваются в поисках билета, а вот этот билет все время отдают.

Потом мы зашли в первое попавшееся скверное кафе на улице Республики.

– Я был в Эксе, в немецкой комиссии, – рассказал он мне. – Меня допрашивали три офицера. Один из них смеялся, читая мое заявление, и бормотал какие-то ругательства. Другой спросил меня, зачем я собираюсь домой. Не могу же я думать, что мне окажут там особый прием. Я ответил: «Дело не в приеме. Здесь речь идет о родине. Вы должны это понять». Офицер был несколько озадачен. Затем он спросил меня о моем имущественном положении. Я ответил: «У меня в Буэнос-Айресе дочь от женщины, которую я одно время любил. На имя дочери я и переписал все свое состояние. Не беспокойтесь о моих капиталах, раз я сам о них не беспокоюсь!» Третий слушал молча. Я возлагал надежду на третьего. Ведь теперь можно говорить только с теми людьми, которые молчат. Ну, в общем, на мое заявление была наложена положительная резолюция. – Он отпил немного и добавил: – Тридцать лет я скитался по разным странам в то время, как другие сажали деревья на родине. Теперь другие уезжают, а я возвращаюсь домой.

Все же я поехал на пристань. Остановил такси возле здания Управления. Его вестибюль казался совсем пустым, особенно если представить себе те толпы людей, которые так стремились сюда попасть. И если посетителю не приходилось уйти отсюда ни с чем, навсегда потеряв всякую надежду уехать, то этот зал ожидания оказывался самым последним на его пути, и впереди было море.

В зал ворвалось какое-то испанское семейство. К моему изумлению, они привели с собой того старика испанца, у которого все сыновья погибли во время гражданской войны, жена умерла при переходе через Пиренеи. Он выглядел гораздо бодрее, можно было подумать, что он надеется вновь встретиться со своими по ту сторону океана. Появилась и знакомая мне по гостинице пара со своими многочисленными саквояжами и баульчиками. Они, видно, ни на минуту не задумывались над тем, что попали в число немногих, кому было разрешено войти. Невинные, как дети, рука об руку проделали они, с трудом таща свою поклажу, весь путь до консульства, который для многих и многих оказался непроходимым. Я отвернулся к стене, чтобы избегать вопросов. Начальник Управления порта открыл дверь моего кабинета. Маленький человечек, похожий на белку, шмыгнул за свой огромный письменный стол. Казалось, он ненавидит все моря на свете. Человечек долго обнюхивал мои бумаги. Затем спросил:

– Где документ, удостоверяющий, что вы – беженец?

Я вытащил справку Ивонны. Он начал читать мои документы. Управление порта поставило свою печать. Я мог уехать.

Из Управления порта я шел по краю набережной, огромные пакгаузы заслоняли небо. Мелкая вода у мостика была началом бескрайнего моря. Между пакгаузом и молом, загроможденным подъемными кранами, виднелась узкая полоска горизонта. Старый моряк, судя по виду сильно опустившийся, стоял неподвижно в нескольких метрах от меня и смотрел вдаль. Я подумал, что он, вероятно, видит лучше меня, раз так пристально рассматривает что-то, чего я не различаю. Но вскоре я заметил, что и он видит только полоску между молом и пакгаузом. Там вдали, на этой узкой полоске, море сходится с небом, и она волнует таких, как мы, куда больше, чем самые смелые очертания могучей горной цепи. Я шел не спеша вдоль набережной… вдруг меня охватило лихорадочное желание уехать немедленно. Теперь я мог наконец уехать. Только теперь. Еще на пароходе я отобью Мари у ее спутника. Я пренебрегу бессмысленной случайностью, которая слепо свела их во время бегства и на время бегства, в час отчаяния на Севастопольском бульваре. Наконец-то я расстанусь с прошлым и начну с самого начала. Я вдоволь посмеюсь над неумолимым законом, по которому жизнь однолинейна и может быть прожита только раз. А ведь если бы мне не удалось уехать, я навсегда остался бы прежним. Старел бы понемногу и был все тем же – не слишком мужественным, и не слишком слабым, да и не слишком надежным парнем, способным в лучшем случае стать чуть более мужественным, чуть менее слабым, немного более надежным – да и то не в такой степени, чтобы это было заметно другим. Только теперь я мог уехать. Теперь – или никогда.

У причала стоял маленький аккуратный пароход водоизмещением примерно восемь тысяч тонн. Название я разобрать не мог, но, по-видимому, это был «Монреаль». Я подозвал моряка, он медленно подошел ко мне. Я спросил его, не «Монреаль» ли это? Он сказал, что этот пароход называется «Марсель Милье», а «Монреаль» стоит примерно в часе ходьбы, у сорокового пакгауза. Его ответ отрезвил меня. Ведь я уже представил себе, что это мой пароход, моя судьба. Но мой пароход стоял далеко отсюда.

Я поехал па улицу Релэ. В третий, и последний, раз я взбирался по крутой лестнице того ужасного отеля, в котором врач прятал Мари. Не проговориться ей ни единым словом, неожиданно предстать перед ней на пароходе – это было бы самое лучшее, самое настоящее волшебство. Но я не был уверен, что у меня хватит сил разыграть сцену прощания.

Печка больше не топилась, – вот уже несколько дней, как на дворе потеплело. Зима шла на убыль. Я постучал, Высунулась рука с упавшей на запястье синей каймой рукава. Мари отступила назад. Я не понял выражения ее лица, оно было серьезным и каким-то застывшим. Она спросила хрипло:

– Зачем ты пришел?

Кругом стояли чемоданы, как в то утро, когда врач собирался уехать. Теперь все в комнате было упаковано.

– Я пришел, – сказал я небрежно, хотя сердце у меня стучало, – чтобы принести тебе подарок на прощание… Шляпу.

Она рассмеялась, впервые поцеловала меня легко и быстро, надела шляпу перед зеркалом умывальника и сказала:

– Она мне даже идет. У тебя сумасшедшие идеи. Почему мы с тобой познакомились только этой зимой, перед отъездом? Мы должны были давно познакомиться.

– Конечно, Мари, – сказал я. – Я должен был тогда – в Кёльне, что ли, это было? – сесть на скамейку вместо того, другого.

Мари отвернулась и сделала вид, что укладывается. Она попросила меня запереть чемодан. Мы сели рядом на закрытый чемодан, она взяла меня за руку.