Тем временем рассвело. У мусорных ящиков в конце улицы застучали помойными ведрами. Открыли краны. Сильные струи воды хлестали по мостовой и смывали вчерашнюю грязь в переулок, лежавший ниже. Крышу дома напротив уже позолотило солнце. Внизу затормозила машина. В отель «Омаж» прибыл первый утренний гость.

Я сразу же узнал два чемодана: тот, который я сам перевязывал; и другой – с двумя замками. Из машины вышел врач и дал какие-то указания шоферу. Врач привез с собой не только те вещи, с которыми выехал сегодня из отеля, но и сундук, сданный им два дня назад в контору «Транспор маритим».

– Твой друг вернулся, – сказал я.

Мари подняла голову. Она и сама уже слышала его голос и шаги на лестнице. Она вскочила. Никогда еще я не видел ее такой красивой. В комнату вошел врач. Он не обратил никакого внимания на Мари, которая, чуть насмешливо улыбаясь, стояла, прислонившись к стене. Он был бледен от ярости.

– Все мы были на причале, – рассказал он. – Половина пассажиров уже миновала последний полицейский кордон. И вдруг объявили, что военная комиссия забронировала все каюты для офицеров, отбывающих на Мартинику. Наши пещи выгрузили, и вот я вернулся. – Врач метался по комнате и стонал. – Сколько трудов я положил, чтобы добиться каюты! Сколько израсходовал денег! Мне казалось, что если я обеспечу себя каютой, то наверняка уеду. Но французская военная комиссия заняла все каюты, а пассажиры с палубными билетами благополучно отбыли. Они, быть может, теперь доберутся до места. Да, доберутся, а я буду торчать здесь, в отеле «Омаж». Дураки уехали, а мне придется подыхать здесь!

Пока врач выкрикивал все это, Мари не сводила с него глаз. Когда я, сбежав от них, спускался по лестнице, до меня сквозь закрытую дверь еще доносились его проклятия.

Было еще очень рано, когда я очутился на улице. День, который меня ожидал, казался мне длинным, как жизнь, а ночь, которая придет ему на смену, казалась мне могилой. Прежде всего я отправился к Бинне, но Жоржа уже не было дома. Негр с Мадагаскара, живший на первом этаже, подарил Клодин большую рыбину, которую она как раз чистила.

– Эта рыба появилась весьма кстати, – сказала она, не замечая моего состояния, – у меня уже израсходованы все мясные талоны.

Клодин пригласила меня позавтракать с ними. Но я отказался, словно меня ожидала более роскошная трапеза, а друзьям моим не было числа. Мальчику, который с момента ухода врача все в той же позе неподвижно лежал на кровати, я крикнул:

– Он вернулся!

Этими словами я надеялся потрясти его. Пусть такое потрясение опасно для здоровья. Меня это теперь нимало не заботило. Ведь его врач вернулся, он его и вылечит. Затем я снова взглянул на Клодин, которая била рыбу, завернув ее в салфетку. Я спросил Клодин, думает ли ока о том, как ей жить дальше, ведь не вечно Жорж будет с ней. Она смерила меня взглядом, подперев голову своей длинной рукой, и сказала насмешливо:

– Я рада, что сегодня у меня есть обед.

Я был уже в дверях, когда она крикнула мне вслед:

– У меня есть сын!

Я поехал в горы, в Бомон. Утро было солнечное. Я легко отыскал тот маленький домик, в котором мы выпивали с Гейнцем и двумя типами из корсиканского кафе. При дневном свете это оказался приветливый низкий дом с шаткой наружной лестницей, ведущей на второй этаж. Кафе находилось на первом этаже.

Гейнц, правда, запретил мне разыскивать его здесь, но когда теряешь разум, то, не рассуждая, идешь за человеком, у которого есть то, чего не хватает тебе самому, – идешь, подобно хворой скотине, которая инстинктивно находит целебную траву.

Кафе было заколочено. Я поднялся по шаткой лестнице. Второй этаж тоже пустовал. Но когда я закричал: «Гейнц!», в дверях показалась хозяйка.

– Жилец уехал неделю назад, – сказала она.

– От вас уехал или созеем? – спросил я.

– Совсем, – коротко ответила она и, скрестив руки, стала ждать, когда я покину дом.

Я был обескуражен. В моем теперешнем положении отъезд Гейнца был тяжелым ударом. Меня обидело, что он уехал, не простившись со мной.

Быть может, хозяйка обманула меня. Во всяком случае, я хотел удостовериться в правоте ее слов и тут же отправился в Старую гавань. Я раздвинул руками замызганную занавеску из бус. На этот раз в кафе было не так холодно. На пыльном полу дрожали пестрые солнечные блики. Какая-то девушка вдруг разулась и наступила своей тонкой босой ногой на один из этих бликов. Кошка играла ее туфлей. Все наблюдали за кошкой и смеялись. Мне сказали, что Бомбелло в отъезде, а португалец еще не появлялся.

Я пошел вверх по Каннебьер в Бюро путешествий. Один из огромных догов, которых моя соседка по номеру должна была везти через океан, растянулся у порога, греясь на солнышке. Его хозяйка регистрировала свой билет на пароход. Второй дог обнюхивал перегородку – он чуял, что там сидит корсиканец, хотя и не видел его.

На этот раз меня привели в Бюро не транзитные дела, я забрел туда случайно, и все же я застал там того лысого человека, который предсказал мне в американском консульстве, что отныне мы повсюду будем встречаться с ним, пока один из нас не вылетит из игры. В Бюро вошла молодая женщина. Ее конвоировал полицейский. Должно быть, ее доставили сюда из лагеря Бомпар, где она сидела, пока выяснялось, может ли она рассчитывать на билет на пароход. В случае окончательного отказа ее ожидала высылка в концентрационный лагерь длительного заключения, где-то в глубине страны. На ней были рваные чулки; черные у корней, давно не крашенные волосы казались пегими. Из засаленней замшевой сумочки выглядывали уголки документов, которые, видимо, уже давно были просрочены и недействительны. Кто мог испытывать к этой женщине чувство, достаточно сильное для того, чтобы помочь ей переправиться через океан? Она была слишком молода, чтобы иметь сына, который бы о ней позаботился; слишком стара, чтобы иметь отца; слишком уродлива, чтобы иметь возлюбленного, и слишком оборванна, чтобы иметь брата, готового поселить ее в своем доме.

«Не Мари, а ей должен был бы я помочь», – подумал я.

В Бюро путешествий вошел толстый композитор, тот, что сидел тогда в кафе за столиком Аксельрота и уже однажды доехал до Кубы. Он едва кивнул мне, словно стыдился тех признаний, которые сделал на прошлой неделе. Корсиканец ковырял карандашом в ухе, потому что писать было нечего. Все места, которыми он располагал, были уже давно расписаны. Ковыряя в ухе и позевывая, выслушивал он стенания и просьбы гонимых и преследуемых людей… Они, во всяком случае, считали, что им угрожает неминуемая гибель: или тюрьма, или еще что-нибудь в этом роде. Многие охотно дали бы отрубить себе правую руку, тут же на столе у корсиканца, если бы он за это обещал им билет на пароход. Да, если бы только обещал занести их в список. Но он ничего не обещал. Он зевал. Я вполне мог бы дождаться своей очереди. У меня ведь теперь было сколько угодно времени, времени, времени… Мне ничто не угрожало, даже любовь. Но вдруг взгляд корсиканца упал на меня. Корсиканец кивнул мне. Я заметил, что он причисляет меня не к беженцам, а скорее к таким, как он сам. Люди завистливо покосились на меня и уступили место у барьера. Я шепотом спросил у него, не знает ли он, где португалец. «В Арабском кафе на Кур Бельзенс», – сказал он, не прекращая ковырять в ухе.

Я выбежал на улицу. Толстяк, который побывал на Кубе, теперь схватил меня за рукав. Но я его отпихнул. Я торопился. Я шел на свидание. У меня не было времени. Я искал португальца. Как пустынна эта Кур Бельзенс! Как мучительно долго тянутся часы между двумя приключениями! Как скучна жизнь без опасностей!

На полу кафе, устроившись на обтрепанных подушках, завернувшись в засаленные бурнусы, лежали несколько арабов, а может быть, и людей другой какой-нибудь нации, которая почитала себя счастливой, избавившись от них. Непрекращающийся стук костяшек домино одновременно бодрил и усыплял. Я не стал разглядывать присутствующих, так как был уверен, что все сейчас разглядывают меня. И в самом деле, из темного угла вышел тот, кого я искал. Он приблизился ко мне и вежливо спросил, не нуждаюсь ли я снова в его услугах. Со времени нашей последней встречи у него появился новый жест – подобострастный и вместе с тем наглый: он как-то по-особому прижимал два пальца к губам. Нам подали чай, который приятно отдавал ананасом. Я сказал, что пришел лишь за тем, чтобы узнать о судьбе своего друга.