Он взял ее за руку. Я не испытывал ревности. Я чувствовал только, что должен немедленно отнять у него то, что ему не принадлежит и что он наверняка не умеет ценить по достоинству. Я и в самом деле схватил его руку выше кисти и потянул к себе, как будто для того, чтобы увидеть циферблат его часов. Женщина высвободила свои пальцы. Я снова овладел собой и сказал, что должен немедленно уйти. Он ответил мне с явным разочарованием, что рассчитывал провести со мной вечер, что Мари не голодна, а ему одному не под силу съесть такую огромную пиццу, что он готов выложить за меня свои хлебные талоны и что я должен еще раз все рассказать Мари.

Он налил мне розе. Я выпил его залпом и понял, что, если я сейчас уйду, она наверняка не пойдет за мной, а останется здесь с врачом. И я выпил второй стакан, затем торопливо налил себе еще и рассказал всю эту длинную бессмысленную историю в четвертый раз. Женщина слушала меня так же, как я рассказывал – с полным равнодушием, но врач прямо-таки упивался этой чепухой. А ведь весь этот план и вправду был чепухой. Потратить столько сил и энергии, чтобы сменить один город на другой, где находиться не менее опасно, – это все равно что пересаживаться с одной шлюпки на другую прямо в открытом море…

– Но вам, конечно, придется поехать одному, – сказал я. – Это путешествие не для женщин. Об этом и речи быть не может.

Она быстро возразила:

– Для меня обо всем может быть речь. Я хочу отсюда уехать. Как – мне безразлично… Я ничего не боюсь.

– При чем здесь страх! Просто мужчину легче спрятать, а в случае чего его можно высадить в пути. Эти люди ни за что не согласятся на такое рискованное дело…

Мы впервые посмотрели друг другу в глаза. Я думаю, что только в этот момент она меня узнала. Я хочу сказать, узнала не как человека, которого встречала уже много раз, а как незнакомца, с которым скрестились ее пути – кто знает, к добру или к беде…

Врач велел официанту унести пустую бутылку, которую, к слову сказать, опорожнил почти я один, и подать новую. И пока я пил, я обдумывал ее слова: «Хочу отсюда уехать… Как – мне безразлично…» В ее устах это признание, которое я ежедневно слышал от сотен людей, показалось мне свежим и новым в своем безумии и в своей естественности, – как если бы здесь, где горел огонь в печи и на столе лежала разрезанная на куски пицца, она принялась бы уверять меня, что когда-нибудь смерть исказит ее черты, И я даже на мгновение задумался над этим самым естественным видом разрушения, неизбежным концом для всего сущего на земле. Ее маленькое бледное лицо, еще не тронутое временем, плыло перед моими глазами в блестящем облаке цвета розе, которое вдруг окутало все вокруг меня. Врач сделал движение, чтобы снова взять ее за руку, но я вовремя успел помешать ему, потянувшись к бутылке.

– Тебе все равно не удастся уехать так скоро, – сказал врач. – А если даже и управишься к сроку, то с тем же успехом сможешь поехать через Испанию.

Я налил всем розе, и, пока я пил, мне стало ясно, что я должен как можно скорее оттеснить врача от этого столика, выдворить его из пиццерии, из города и отправить подальше за море.

Должен признаться, я преследовал эту пару по пятам. Да я этого и не стыжусь. Теперь, когда я все хорошенько обдумал, я понимаю, что не был им в тягость, скорее наоборот. Предлогом для наших свиданий была поездка в Оран. Я вел переговоры с врачом, с мышеподобным человеком, с Бомбелло, с которым успел к тому времени познакомиться. Он оказался тощим усатым корсиканцем, с виду – типичным обывателем. Вряд ли он когда-либо курсировал по иным маршрутам, нежели Аяччо – Марсель. Я сказал врачу, что этот грузовой пароходик может простоять здесь еще несколько недель, но столь же вероятно, что вдруг снимется с якоря. Готов ли он к такому неожиданному отъезду? Врач, опустив глаза, ответил, что поборол себя и готов на все. С Мари он рассчитывает встретиться в Лиссабоне.

Обычно я часами ждал врача в квартире Бинне, не обращая внимания на удивленные взгляды Клодин, которая никак не могла взять в толк, почему я подолгу засиживаюсь у них. Сын Клодин тоже молча ждал прихода врача, хотя, по мере того как мальчик выздоравливал, тот уделял ему все меньше внимания. Встретившись со мной у Бинне, врач тащил меня в пиццерию, где мы вместе ждали Мари. При этом он, к моему великому удивлению, говорил мне всякий раз, что твердо обещал Мари привести меня с собой, – присутствие чужого человека рассеет тягостное чувство, неизбежное перед разлукой, а что до него, то ему любо все, что хоть немного ее успокоит и оживит.

Часто нам приходилось подолгу сидеть вдвоем в ожидании Мари. Достаточно было все время глядеть на врача, чтобы не пропустить момента ее появления в кафе. На его лице тотчас же появлялось странное, необъяснимое для меня выражение недоверия и тревоги. А я, я представлял себе в эти часы ожидания, как Мари мечется по городу от одного кафе к другому. Я уже больше не был свидетелем ее непонятных мне поисков, поскольку вечерами мы обычно оказывались с ней за одним столиком. Как-то раз я будто невзначай спросил врача, чем занята Мари, и он так же небрежно ответил мне:

– Ах господи, все та же транзитная горячка.

Его ответ прозвучал неискренне, и это тем более удивило меня, что обычно его слова были даже излишне правдивы.

Однажды мы ждали Мари. Вечер выдался на редкость холодный. На набережной перед пиццерией было пустынно – ледяной ветер словно сдул всех прохожих. Освещенные окна на той стороне гавани казались огоньками далекого берега. Я думал о том, действительно ли мой собеседник так спокоен, как хочет казаться. Если завтра комиссия разрешит погрузку проволоки, пароход к вечеру сможет уйти. Тогда врач уже совсем потеряет власть над Мари… По тому, как вдруг сдвинулись брови врача и сузились его глаза, я понял, что за окном промелькнул долгожданный остроконечный капюшон. Дверь в кафе отворилась.

Мари задыхалась не только от ветра. Не только от холода была она бледна как полотно. Да она и не скрывала своего страха. Она наклонилась к своему другу и тихо сказала ему несколько слов, и на лице врача впервые за время нашего знакомства отразилось смятение.

Он приподнялся со стула, оглянулся по сторонам. Мне передалось его волнение, я тоже оглянулся. Но в пиццерии я не увидел ровным счетом ничего тревожного, напротив, там царил полный покой. Вся семья хозяина сидела за соседним столиком, на котором стояла такая же бутылка вина, как на нашем, и такая же пицца. Хозяин, который был одновременно и шеф-поваром, давал указания своему зятю – второму повару, и гладил по головке младшую дочку – свою любимицу. Как только вошла Мари, зять хозяина схватил скалку и принялся раскатывать тесто. В глубине зала сидели влюбленные. Касаясь друг друга коленями, не разнимая рук, они замерли в неподвижности, словно эта мимолетная встреча соединила их навеки. Больше никого в пиццерии не было. Нас можно было пересчитать по пальцам. Огонь в очаге горел неярко, потому что в такую погоду и в такой поздний час нельзя было ожидать большого наплыва посетителей. И мне показалось, что это последний очаг и наше последнее прибежище в Старом Свете и что пришел срок принять окончательное решение – остаться сюда, чтобы в последний раз обдумать, глядя на огонь, что же их, собственно говоря, здесь удерживает. Пиццерия дышала покоем, его не могли нарушить даже газетчики, которые выкрикивали на Каннебьер новые дурные вести. Никогда никто не отважится загасить этот огонь – он нужен всем: и тем, кого страх загнал в Старую гавань, и тем, кто шел за ними по пятам, потому что преследователи, сея вокруг себя ужас, сами тоже были во власти страха.

Врач успокоился, покачал головой и сказал:

– Погляди сама, Мари, здесь никого нет. – Помолчав, он добавил: – Здесь и не было никого. – Вдруг он указал на меня: – Вот только он один. Я почувствовал некоторую неловкость, потому что не выносил, чтобы на меня указывали пальцем.

– Я лучше уйду, – сказал я.