– Из Лимбурга на Лане, – ответила она, улыбнувшись.

– А кто были твои родители?

– Почему были? Я надеюсь, они еще живы. Они, наверно, живут по-прежнему в нашем старом доме на нашей старой улице. Теперь умираем мы, молодые. Мне кажется, мои старики после свадьбы ни на день не расставались. Когда я была ребенком, мне становилось как-то не по себе в низких комнатах, в кругу моих родных. Их разговор журчал, не иссякая, тоненько и нежно, как ручеек под нашими окнами. Я всегда мечтала уехать далеко, далеко. Ты можешь это понять? Осенью изгородь, окружавшая наш двор, становилась красной от винограда. А весной там цвели сирень и боярышник.

– Наверно, они и сейчас цветут там каждую весну, – сказал я.

– А осока у пруда…

– Может быть, ты просто хочешь вернуться назад?

– Вернуться назад? Такого совета мне еще никто не давал… Совет, возможно, и неплохой, но…

– Да, но… – И я повторил слова Клодин: «Опавший лист, гонимый ветром, скорей бы вернулся на свою ветку…»

– Человек не лист, – сказала она как бы в пространство. – Он может идти куда захочет. Он может и назад вернуться.

Ее ответ поразил меня, как поражает порой мудрый ответ ребенка на глупые вопросы взрослых.

– Как ты, собственно говоря, встретилась с Вайделем?

Ее лицо потемнело. Я пожалел, что задал этот вопрос.

И вдруг она ясно улыбнулась:

– Я гостила у родных в Кёльне. Как-то раз я сидела на скамейке в Ханзаринге. Вдруг подошел Вайдель и сел рядом со мной погреться на солнышке. Мы стали болтать. До этого никто еще со мной так не разговаривал. Такие люди, как он, никогда не бывали у нас в доме. Слушая его, я забыла, что у него угрюмое лицо. Забыла, что он такой коротышка… Мне кажется, что я тоже его удивила. До тех пор он жил всегда один. Мы стали часто встречаться. Я гордилась тем, что провожу время с таким умным и взрослым человеком. Потом он мне сказал, что должен уехать, потому что больше не в силах мириться с жизнью в этой стране. Это было в тот год, когда Гитлер пришел к власти. Правда, мой отец тоже терпеть не мог Гитлера, однако легко мирился с этой жизнью. Я спросила Вайделя, куда он собирается ехать. «Далеко и надолго», – ответил он мне. «Я бы тоже охотно посмотрела чужие страны», – сказала я ему. Тогда он спросил меня, хочу ли я поехать вместе с ним – как в шутку спрашивают детей. «Хочу», – сказала я. «Ладно, – ответил он все тем же шутливым тоном, – сегодня вечером мы уедем». Вечером я ждала его на вокзале. Когда он увидел меня, его лицо стало таким страшным, что и задрожала. Он все глядел и глядел на меня. Ты должен понять, ведь он почти всегда был один. Да и внешне он был далеко не привлекателен. Скорее наоборот – уродлив и неприятен с виду. А я… я была так молода… Понимаешь, он был не из тех, в кого… Понимаешь, в кого легко влюбляются. Он с минуту подумал, потом сказал: «Хорошо, поедем со мной». Как просто все это началось. Проще всего на свете. И как потом все запуталось. Почему? Каким образом? Мы поехали на юг. Мы переправились через Боденское озеро. Он мне все показывал, всему меня учил. И в конце концов постепенно я устала быть его ученицей. А он – он ведь привык быть один. Мы ездили из города в город. Наконец мы попали в Париж. Он часто усылал меня из дому. Мы были бедны, мы жили в одной комнате. И. мне приходилось часами слоняться по улицам, чтобы он мог пить один…

Вдруг лицо ее изменилось, она побледнела как полотно, пристально вглядываясь в праздную толпу за окном.

– Вот он идет! – крикнула она.

Я схватил ее за плечо, но она диким рывком высвободилась. Я увидел, на кого она смотрит. Это был малорослый, плотный, седой человек с угрюмым выражением лица. Он вошел в «Мон Верту» и покосился на Мари, как мне показалось, строго, с досадой. На меня он тоже взглянул с неприязнью. Я еще крепче схватил ее за плечо, встряхнул и заставил сесть на место.

– Прекрати это безумие! – сказал я. – Возьми себя в руки. Этот человек – француз. Погляди, у него ленточка Почетного легиона.

Человек остановился посреди кафе, выражение его лица изменилось с поразительной быстротой, он весело улыбнулся. Эта улыбка успокоила Мари больше, чем красная ленточка в петлице.

– Уйдем отсюда! – сказала она.

Мы быстро вышли на улицу. Мы кружили по лабиринту переулков у Старой гавани, но на этот раз уже вдвоем, на этот раз рука моя лежала у нее на плече.

– Он в самом деле похож на Вайделя? – спросил я.

– Сперва мне показалось… Немного…

Мы шли и шли, не останавливаясь, словно над нами тяготело какое-то проклятие. Вернее, это проклятие тяготело над Мари, а я не оставлял ее одну. В каком-то узеньком переулке-колодце мы пробежали мимо дома, дверь которого была задрапирована черными, окаймленными серебром шарфами. Это означало, что дом посетила смерть. В темноте эта задрапированная дверь убогого жилища походила на мрачный дворцовый портал. Мы вбежали в переулок, который кончался лестницей. Мы поднялись по этой лестниц е – внизу лежало море. Я по-прежнему крепко обнимал Мари за плечи. Небо было звездное. Уже взошел месяц. Глаза Мари светились. Она глядела на море. Я поймал на ее лице отблеск мысли, которую она мне никогда не поверяла, которую, быть может, вообще не высказывала вслух. Я почувствовал вдруг какое-то непостижимое, ненавистное мне единство между этой мыслью и морем, столь же непостижимым и ненавистным мне в эту минуту. Она отвернулась, и мы молча спустились вниз. И снова принялись кружить по переулкам, пока не вошли наконец в пиццерию. Насколько мне стало легче, когда я увидел огонь в открытой печи! Как он озарил ее лицо!..

Мы выпили уже довольно много розе, когда вошел врач. Мари утаила от меня, что она условилась с ним встретиться в пиццерии. Я хотел было уйти, но оба попросили меня остаться, попросили с такой настойчивостью, что я понял – они не хотят быть наедине.

– Ну как дела с визой Мари? – спросил меня врач. Он ежедневно задавал мне этот вопрос. – Так вы полагаете, что все получится?

– Да, если только вы предоставите мне свободу действий, – ответил я, как отвечал ежедневно. – Лишние разговоры могут испортить все дело.

– «Поль Лемерль», должно быть, все-таки отплывет в этом месяце, – сказал врач. – Я только что заходил в контору «Транспор маритим».

– Послушай, дорогой, – вдруг ясным, звонким голосом весело сказала Мари. Она выпила уже стакана три розе. – Если бы ты точно знал, что я никогда не получу визы, ты все равно уехал бы на «Поле Лемерле»?

– Да, дорогая, – ответил врач. Он еще не прикоснулся к своему первому стакану. – Д а ж е если бы я это знал, на этот раз я бы уехал.

– И оставил бы меня одну?

– Да, Мари.

– Хотя ты мне и говорил, – сказала Мари несколько капризным, но бодрым тоном, – что я – твое счастье, твоя большая любовь?

– По ведь при этом я всегда тебе говорил, что на земле существует нечто, что мне дороже счастья, дороже большой любви.

Тут я пришел в бешенство.

– Да выпейте хоть сначала! Пейте, черт побери, чтобы нас догнать! Может, тогда вы скажете что-нибудь более разумное.

– Нет, нет, – крикнула Мари все тем же капризно-веселым тоном, – не пей! Сперва скажи мне честно, сколько пароходов ты пропустишь ради меня?

– В крайнем случае – «Поль Лемерль», но и на это твердо не надейся. Это я тоже еще как следует обдумаю.

– Вы слышали, что он говорит? – обратилась ко мне Мари. – Если вы в самом деле хотите мне помочь, то помогайте поскорее.

– Послушайте, – подхватил врач, – отъезд Мари – дело решенное. Помогите ей, дорогой друг. Немцы могут каждый день пересечь устье Роны, тогда мышеловка захлопнется.

– Все это вздор! – крикнул я. – Все это не имеет ни малейшего отношения к вашему отъезду. Впрочем, смотря по тому, что именно заставляет вас уехать. Сам отъезд покажет, что для вас основное: страх, любовь или преданность нашей профессии. Все прояснится благодаря тому решению, которое вы примете, иначе и быть не может! Ведь мыто, во всяком случае, живые люди, а не бесплотные духи, мы можем уехать.