Словно оглушенный, стоял я несколько минут на кухне и вдруг почувствовал к врачу необоснованную, бессмысленную ревность, еще более глупую, чем тогда, когда я впервые привел его в квартиру Бинне. Что в этом человеке, который к тому же уезжал, могло вызвать у меня зависть? Сила его духа? Его удивительный характер? Я даже на миг подумал, что, быть может, он лучше меня умеет молчать, что он знает больше, чем показывает. В охватившем меня смятении и безрассудстве, мне почудилось, будто врач находится в сговоре с покойником и оба они молча потешаются надо мной. Из этого безумного оцепенения меня вывели тихие звуки, доносившиеся из комнаты. Заглянув туда, я увидел, что мальчик уткнулся лицом в подушку и рыдает. Я склонился над ним, он отпихнул меня ногой. Я хотел его утешить, но он крикнул:

– Убирайтесь все к черту!

Я беспомощно глядел, как он плакал. Никогда еще я не видел, чтобы кто-нибудь плакал так горько. И все же я с некоторым облегчением подумал, что этот безудержный плач мальчика, считавшего себя обманутым и брошенным, не пригрезился мне, что это действительность. Я взял подарок, который принес доктор, и распаковал его. Это была книга. Я положил ее перед мальчиком. Он вскочил, кинул книгу на пол и принялся ее топтать. Я не знал, как его успокоить.

В комнату вошел Жорж Бинне. Он наклонился, поднял с пола книгу, раскрыл ее и, присев к столу, начал рассматривать. Казалось, он всецело поглощен этим занятием и не обращает на мальчика никакого внимания. Мальчик подошел к Жоржу и склонил над книгой свое опухшее от слез лицо. Вдруг он вырвал книгу из рук Жоржа, кинулся с ней на кровать и, крепко прижимая ее к себе, притих, словно уснул.

– Что случилось? – спросил Жорж.

– Врач приходил прощаться: он на днях уезжает.

Жорж ничего не ответил, он закурил сигарету. Я и ему завидовал: ведь он был у себя дома и не запутался ни в какой истории.

Прощание прошло лучше, чем я ожидал. Видимо, все мы его немножко побаивались. Я пришел первым и успел выпить с полбутылки розе до того, как они появились. «Возможно, в этот вечер мы в последний раз спокойно сидим все втроем в пиццерии, – думал я тогда. – Ведь это последний вечер, который они проводят вместе». Предстоящая разлука словно открыла мне глаза, я понял, почему Мари последовала за этим человеком, во всяком случае до Марселя. Он наверняка всегда оставался самим собой, всегда был спокоен, даже в те дни, когда гнал свою старенькую малолитражку через линию фронта, опережая немцев. Я удивился, почему Мари после скитаний и неразберихи последних месяцев не покорилась полностью этому спокойствию.

Я подумал тогда, что на свой лад врач вполне готов к отъезду. Он сумел раздобыть себе визу, необходимые транзитные визы и побороть все те чувства, которые могли бы его задержать. Я смотрел на него с большем уважением. Да, он мог уехать.

Мари съела кусочек пиццы и немного выпила. По ней тоже ничего не было заметно. Я даже не мог понять, что принесет ей отъезд врача – страдание или облегчение. Врач еще раз попросил меня сделать все для скорейшего отъезда Мари, во всем ей помочь. Казалось, он не сомневался в том, что они с Мари скоро вновь увидятся. А мои чувства не имели для него никакого значения.

Мы рано вышли из кафе и пересекли Кур Бельзенс, на которой раскинулись пестрые ярмарочные ларьки и балаганы. Разноцветные лампочки тускло мерцали в медленно надвигавшихся сумерках. Врач попросил меня подняться к нему в комнату, чтобы помочь перевязать чемодан, который плохо закрывался. В отеле «Омаж» я ни разу не был с тех пор, как прибежал туда по просьбе Бинне в поисках врача для мальчика. В тот вечер я почти не обратил внимания на внешний вид дома. Узкий и грязный фасад отеля выходил на уродливую улицу Релэ. Вошедшего поражало обилие комнат, расположенных по обе стороны узких коридоров, которые вели к лестничным площадкам. В вестибюле нижнего этажа стояла маленькая печка с коленчатой трубой, поднимавшейся до второго этажа. От этой трубы тоже исходило немного тепла. Постояльцы отеля «Омаж» сидели вокруг печки и сушили белье. Большой чан с водой стоял на конфорке. Более мелкие посудины были расставлены на коленах трубы. Когда мы вошли, люди с любопытством оглядели нас. Все они были здесь проездом. Да и кто выбрал бы себе такую трущобу для постоянного жительства? О таком доме говорят: «Живешь здесь только потому, что скоро уедешь». Я подумал, что врач неплохо запрятал Мари – Короткая улица Релэ – единственная улица, которая, начинаясь от Кур Бельзенс, не доходит до бульвара д'Атен, а обрывается у первого же перекрестка. Мы поднялись по лестнице. Врач открыл дверь, за которой в ту ночь мелькнула рука Мари. На стене висел ее синий халат. Раскрытые чемоданы стояли на полу. Один я запер на замки, другие стянул ремнями. Я скатал и запаковал одеяло. Как всегда перед отъездом, пришлось немало повозиться, прежде чем нее удалось уложить. Было уже далеко за полночь. Я заметил, что врач не хочет оставаться наедине с Мари. Он раскупорил бутылку рома, которая предназначалась на дорогу. Мы по очереди приложились к горлышку. Мы сидели па чемоданах и курили. Мари была спокойна, пожалуй, даже оживлена. Вдруг врач сказал, что, видимо, уже нет смысла ложиться спать, и попросил меня помочь ему снести вниз чемоданы. Машина заказана на пять утра. Я взглянул на Мари… Так в детстве меня неудержимо привлекала одна картина, но глядеть на нее мне было невыносимо. И хотя и облике Мари не было ничего ужасного, у меня и теперь еще при одном воспоминании об этой минуте сжимается сердце. Мари по-прежнему была как будто спокойна и бодра. Только лицо ее показалось мне чужим, потому что па нем лежала печать непонятной мне насмешки. Над чем туг было насмехаться?

Чтобы вынести все вещи, нам пришлось много раз спускаться вниз и снова подниматься наверх. Мари оставалась одна в комнате, и всякий раз, уходя с вещами вниз, врач как бы снова прощался с ней. Это было долгое прощание, разорванное на множество частей. Глядя на Мари, мне качалось, что она насмехается над врачом, который тащил ее с собой через всю страну, а теперь уезжает за океан без нее. Расставаясь, они пожали друг другу руки.

Немолодая горничная, дежурившая ночью в швейцарской, зевая, поднялась к нам и сказала, что машина пришла. Я первым спустился на улицу и помог шоферу уложить вещи. Следом спустился врач – он все-таки провел с Мари минуты три наедине – и спокойным голосом приказал:

– Жолиетт, пятый причал.

Я закурил и несколько раз затянулся, стоя в дверях отеля «Омаж». Окна и двери дома напротив были еще закрыты, как ночью. Я снова поднялся наверх.

Она лежала в углу комнаты, словно была моим военным трофеем. Мне кажется, я тогда даже стыдился того, что она досталась мне так легко. Будто я ее выиграл в кости, а не завоевал в поединке. Голова ее почти касалась колен, ладони закрывали лицо. Но по тому единственному взгляду, который она искоса метнула через комнату в мою сторону, слегка раздвинув прижатые к глазам пальцы, я понял – она знала, что ей предстоит: еще раз любовь. А что же еще! Конечно, я дам ей погрустить, сколько ее душе будет угодно. А затем ей придется сложить свои пожитки и перебраться в мой дом. Что и говорить, назвать отель «Провидение» моим домом было смело. Я не смогу окружить ее роскошью – куда там, но наши документы я буду пестовать с таким усердием, что ни один полицейский не сможет к ним придраться. В дальнейшем мы сумеем, быть может, уехать из Марселя и поселиться на ферме у моря.

Так думал я тогда. Но я не знал, что думала она сама. Это я должен добавить, правдивости ради. Я не заговаривал с ней, не спрашивал ни о чем и даже не коснулся рукой ее волос – единственное, чего мне в тот момент хотелось. Я не мог ни оставить ее одну, ни досаждать ей утешениями. Я отвернулся и принялся глядеть в окно. В этот час на улице Релэ было решительно не на что смотреть. К тому же из этого окна не было видно даже мостовой. Я мог бы вообразить, что смотрю в бездну, если бы не знал, что комната находится на третьем этаже. Мне было душно. Когда я высунулся в окно, чтобы подышать свежим воздухом, я увидел справа над крышами на фоне светло-серого утреннего неба тонкие металлические прутья над Старой гаванью. «Мы часто будем переезжать на пароме на ту сторону Старой гавани, чтобы греться на солнышке, – подумал я тогда. – Быть может, посидим в Ботаническом саду. По вечерам мы будем ходить в гости к Бинне. Я буду рыскать по корсиканскому кварталу в надежде купить без карточек колбас у – Мари ее любит. По утрам Мари будет стоять в очередях за банкой консервов. Как Клодин. Мы начнем выбирать из нашего месячного кофейного пайка зерна настоящего кофе, чтобы заваривать его по воскресеньям. Быть может, Жорж подыщет мне работу на полдня. Когда я буду возвращаться домой, Мари будет стоять у окна. Мы будем иногда есть пиццу и пить розе. Мари будет засыпать и просыпаться на моей руке. Все будет именно так», – думал я. Все эти скудные компоненты складываются в конце концов в изрядную сумму – в совместную жизнь. Никогда прежде я, бродяга с большой дороги, не желал ничего подобного. Но теперь, в этом светопреставлении, под вой сирен и вопли бегущих орд, я мечтал об обыденной жизни, как голодный мечтает о хлебе. Во всяком случае, Мари найдет со мной покой. Я позабочусь о том, чтобы она никогда больше не оказалась военным трофеем какого-нибудь парня вроде меня.