Когда я назвал имя Гейнца, его мышиные глазки заблестели.

– Как же, как же, этого человека уже давным-давно благополучно доставили в Оран. Там он пересел на другой пароход, и его довезли до Лиссабона. Ведь все эти маршруты в наших руках.

– Изрядный крюк. Небось влетело ему в копеечку?

– Нет, что вы, это сделали бесплатно, из уважения к нему. Вы же знаете, что он за человек, это же ваш друг.

Португалец взглянул на меня, и по этому быстрому взгляду я понял, как высоко он меня ценит только за то, что я друг Гейнца. При этом выражение мышиной мордочки португальца меня просто ошеломило. Если Гейнцу и в самом деле удалось подбить такого типа на бескорыстный поступок, то в сравнении с этим деяние Моисея, который высек воду из скалы, – сущий пустяк.

Наверно, португалец успел уже забыть Гейнца, но, когда я стал его расспрашивать о своем друге, в нем вновь пробудился интерес к одноногому немцу. Мой собеседник вспомнил, что один из матросов, переправлявших Гейнца, уже, должно быть, вернулся из плавания. И так как у португальца было не меньше свободного времени, чем у меня, он был готов отправиться на поиски этого матроса.

Солнце вдруг исчезло. Мы жмурились от порывов холодного ветра. Почему Старая гавань показалась мне такой пустынной? Канонерка ушла. Куда? Об этом толковали все бездельники, околачивающиеся перед кафе, несмотря на мистраль, который превращался в настоящий штормовой ветер. У нас перехватывало дыхание. Хотя мошенническим махинациям португальца, видно, не было числа, он все еще не приобрел пальто, которое защитило бы его от холода. Торговец ракушками и устрицами увозил свои корзины от подъездов богатых отелей. Значит, было уже три часа. Выходит, мне удалось как-то убить часть дня. Мы свернули на одну из улочек, круто поднимающихся в гору. Мне было странно видеть сверху ту часть города, по которой я всегда ходил. Ослепительно белый, перечеркнутый черными реями рыбачьих баркасов, город отражался, несмотря на мистраль, в темно-синей воде гавани. Он показался мне чужим, как те сказочные или погибшие города, о которых я не раз слышал. Но теперь я знал его трущобы, знал его тайны: четыре стены, точно так же, как и у нас на родине; мужчина и женщина, которые ходят на работу; больной мальчик в постели…

Тяжело дыша, мы с португальцем поднялись по лестнице в переулок, чтобы хоть что-то узнать о полуживом человеке, чей след затерялся в одном из портов Средиземного моря. Какая длинная, многокилометровая цепь дружеских рук понадобилась для того, чтобы перетаскивать эти живые мощи из вагона в вагон, с лестницы на лестницу, с парохода на пароход. Как это говорил тогда старый священник в подземной часовне церкви св. Виктора? «Три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в опасностях на реках… и опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море».

Мы вошли в подъезд обшарпанного дома. Изнутри стены его были обиты каким-то дорогим деревом, издававшим неведомый мне аромат. По мере того как мы поднимались по лестнице, этот аромат заглушался запахом типографской краски. На двери верхней квартиры висела табличка: «Союз моряков».

За столом несколько человек отсчитывали и складывали в пачки только что отпечатанные газеты. Мой португалец обратился к парню с серыми спокойными глазами – от постоянного прищура в их уголках образовались морщинки. Я подумал, что такой вот, наверно, напряженно разглядывает всех и вся, а сам остается в стороне. Гладко зачесанные волосы, чисто выбритый подбородок, сильные, ухоженные руки – все обличало в нем заправского французского моряка. Он равнодушно слушал шепот португальца, с которым, явно был знаком и о котором, видно, уже давным-давно составил себе мнение. При этом он продолжал отсчитывать газеты и передавать их мальчишке с озорными глазами, который упаковывал их в корзину. Уже значительно позже, после того как все сорвалось из-за арестов, мне рассказали, что в этих газетах не было ничего, кроме официального воззвания правительства всемерно содействовать армии и флоту. Но набор в типографии был сделан так хитроумно, что стоило особым образом сложить газетный лист – и получался деголлевский лозунг.

Португалец незаметно подмигнул мне: попробуй, мол, может, тебе удастся из него что-нибудь вытянуть. Тогда я в свою очередь принялся шептать парню, что Гейнц мой друг, что мы с ним вместе были в лагере, что я помог ему организовать отъезд, а теперь тревожусь за его судьбу. Мальчишка, который укладывал пачки газет, оперся подбородком о край корзины, чтобы хоть что-нибудь уловить из нашего шепота.

– Вам нечего беспокоиться, – ответил мне моряк, – ваш друг уже прибыл на место.

Было ясно, что он не имеет ни малейшего намерения распространяться на эту тему. Его спокойное лицо на миг осветилось добродушной насмешливой улыбкой; быть может, он вспомнил какую-то подробность их путешествия, какую-то мелочь, хитрость, благодаря которой им удалось легко одурачить портовых чиновников. Он тоже, наверно, уже успел забыть о Гейнце, но теперь из-за нашего посещения вспомнил о нем, и его серые глаза потеплели. Видимо, в его памяти еще раз всплыл образ Гейнца – костыли, перекошенный от напряжения рот, ясные, смеющиеся над собственной немощью глаза. Эта теплая искорка, вспыхнувшая в зрачках французского моряка, была последней зримой частицей Гейнца на этом полушарии.

Когда мы спускались по лестнице, португалец коснулся моей руки. Выражение его лица означало: а теперь угости-ка меня рюмочкой, я ее честно заработал. Хотя в этот день недели и была запрещена продажа алкогольных напитков, хозяин кафе, в которое мы зашли, ловко влил нам в кофе по рюмке водки. Затем мы оба поняли, что нам нечего больше сказать друг другу, что нам вместе будет скучно, и вежливо простились. Мистраль прекратился так же внезапно, как и начался. И даже солнце скова выглянуло.

Я один направился в центр. Час или два я провел, разглядывая витрины магазинов. Весь этот день я ни на минуту не переставал думать о своем несчастье, о том, что я считал своим несчастьем. И в кухне Клодин, и во время поисков Гейнца, и в Арабском кафе, и в Союзе моряков, и когда пил водку с португальцем. Конечно, я думал и о другом, но одновременно и о своем несчастье.

Как только жил я прежде, ведь я тогда тоже был один? Тут я вспомнил о своей бывшей подруге. Я стал у бокового выхода магазина «Дам де Пари», чтобы подождать Надин. Я был к ней совершенно равнодушен. И все же я обрадовался, когда она просияла, увидев меня на улице. Она очень хорошо выглядела в своем красивом пальто с меховым капюшоном.

Тяжелый рабочий день, казалось, нисколько не утомил ее. Все следы усталости со своего лица она тщательно стерла косметикой. На ее шее, на щеках, на красивых ушах, которые выглядывали из-под капюшона, желтела пудра, словно золотистая пыльца бабочки.

– Ты пришел на редкость кстати! – воскликнула она.

Я был ей благодарен за эти слова, они меня радовали, хотя мое несчастье продолжало меня жечь.

– Представь, мой майор уехал, – продолжала Надин.

Совершенно неожиданно получил приказ. Его отправили на Мартинику… Какая-то военная комиссия…

– Не очень-то заметно, – сказал я, – что ты страдаешь от разлуки.

– Скажу тебе правду, – ответила Надин, – мне он уже надоел. В нем есть что-то в своем роде забавное, и сначала мне с ним не было скучно. Но вскоре он начал мне действовать на нервы. К тому же для меня он слишком мал ростом, да и. голова у него маленькая, цыплячья. Вчера мы пошли с ним покупать пробковый шлем, так даже самый малый размер оказался ему настолько велик, что все съезжал на нос… Он прекрасный человек и очень обо мне заботился – ты сейчас сам в этом убедишься. Поэтому я всегда опасалась, как бы у меня не сдали нервы. А теперь мы расстались в самых лучших отношениях. На обратном пути он сойдет в Казе – там живет его жена. Мне он надоел. Но все же он очень хороший человек. В нынешние времена приходится иногда стискивать зубы и делать вид, будто… Сейчас ты поднимешься ко мне и посмотришь, как этот человек обо мне заботился. Я приготовлю такой ужин, какого ты уже давным-давно не едал.