" Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ," Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-титан восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий! ДВЕ СТОРОНЫ ГОРИЗОНТА Как при вторженье войск, огромные просторы Переполняет гул, все ближе, все слышней… Какой-то странный шум до верха залил горы, Какой-то странный шум идет из-за морей. Откуда этот шум? И чайку с океана, Могучего орла поэт к себе зовет: «Там не лавина ли, скажи, орел Монблана? Не ураган ли там, о чайка бурных вод?» И чайка вольная, услышав зов поэта, Явилась, и орел с Альпийских гор летит. Ответствует орел: «Нет, не лавина это». «Не буря это, нет», — мне чайка говорит. «Ужели, птицы, то не смерч, не волн кипенье, Не спутник верный ваш — свирепый аквилон?» — «Нет, за горами, там, мир потерпел крушенье». — «А за морем, вдали, — там мир другой рожден». И говорит поэт: «Летите, с вихрем споря, О птицы, вьющие над пропастью свой дом: Ты — в горы возвратись, ты — возвращайся в море, — А мы с тобой, господь, поговорим вдвоем. Ты видишь, гибнет Рим! Твой Рим, что был от века! Мир хочет за собой Америка вести! Не извратится ли природа человека, И не собьется ли он с верного пути? Америка — страна с душой оледенелой; Нажива — цель ее во всех мирских делах. Звезда ж Италии, что ныне побледнела, Огнем поэзии пылала в небесах! Материки звездой холодной озарятся, И Филадельфия, где властвует купец, Изгонит римских муз, кем был любим Гораций И Микеланджело — ваятель и певец. Пусть так! Но знай, господь: то значит — закоснеет Дух человеческий в тяжелом долгом сне; Сгустятся сумерки, мир сразу потускнеет. Угасший солнца свет не возместить луне!» " Царила в городе жестокая вражда " Царила в городе жестокая вражда Три мрачных дня. В реке багровая вода Кишела мертвыми телами. Голодный, нищий ткач, нуждою разъярен, Восстал, спалил станки, — и задрожал Лион: Зажглось войны гражданской пламя! На брата поднял брат кощунственный клинок; Солдат рабочего сшибал прикладом с ног, Стрелял рабочий в грудь солдата. Забыли все о том, что кровь у них одна. И только мудрецы стонали: «О, страна! О, век наш! Горькая расплата!» Три ночи страшные, огнем войны объят, Не ведал город сна. Зловеще бил набат; А по утрам, когда молитвы Творит обычно люд и улицы пусты, Орудья с грохотом неслись через мосты, Спеша к местам кровавой битвы. В величии своем природа и господь, Смотря, как страждет дух и мучается плоть, Не положили злу предела… И вот события чредою грозной шли; О, рок! Лион пылал, как факел, а вдали Громада Альп зарею рдела… VIRO MAIOR [5] Гигантскую резню, Париж на смертном ложе, Истерзанный народ ты видела, — и что же Ты говоришь, решив свой подвиг совершить? «Я убивала. Вы должны меня казнить». Охвачена душа великим полыханьем. Слова твои звучат высоким состраданьем. Из страшных небылиц плетешь зловещий миф. Дочь Рима Аррия, библейская Юдифь Рукоплескали бы, гордясь твоею речью. Ты говоришь: «Дворцы готовилась поджечь я. Я убивала — пусть расправятся со мной!» Для попранной толпы ты речь ведешь — для той, Что слушает тебя в немом благоговенье. Ты гордо на себя возводишь обвиненье; А судей жжет твой взор и кровь их леденит; Ты кажешься одной из грозных эвменид. И смерти тень вошла и встала за тобою. Зал в ужасе молчит. Израненный войною, Кровоточит народ. Полна тяжелых дум, Столицы слышишь ты многоголосый шум И постигаешь в нем ход жизни неуклонный, Над миром вознесясь душою отрешенной. Мысль у тебя одна: когда же он придет, Час торжества, и ты взойдешь на эшафот? Ты на себя хулу и пытки навлекаешь И муку смертную бесстрашно приближаешь. А судьи шепчутся: «Казнить ее! Она — Чудовище». Но ты стоишь, озарена Сияньем святости. И дрогнул суд надменный: Его поколебал твой облик вдохновенный. Ни «да», ни «нет» они не смеют произнесть. Кто ведает, что твой закон единый — честь, Что, если спросит бог: «Откуда ты, такая?» — Ответишь ты: «Иду из мрака, где, страдая, Влачится род людской. Я видела беду. Мой долг меня ведет. Из бездны я гряду»; Кто трепет знал стихов твоих неизъяснимый И то, как, обо всех заботою томима, Ты не щадишь себя, не ешь, не спишь ночей; Кто знал огонь твоих неистовых речей И кто видал твое суровое жилище С остывшим очагом, со скудной, грубой пищей; Кто оценил в тебе величье простоты И понял, что любовь под гневом прячешь ты, Что извергов разишь ты взглядом, как кинжалом, Но, как родная мать, нежна с ребенком малым, — Тому, о женщина, ни твой угрюмый вид, Ни складка горькая, что возле губ лежит, Ни вопли злобные, от имени закона, Хулителей твоих бесчестных — не препона; Он с возмущением воскликнет: «Клевета! Не коршун хищный ты! Как голубь ты чиста!» Пусть спорят о тебе. Твои не слышат уши Потока слов. Но нас всегда пленяют души, Что как лазурь ясны, хоть сотканы из гроз; Нас изумляет звезд бесчисленный хаос, Что в сердце честном скрыт — большом, неукротимом, Пылающем в огне, и все ж — неопалимом! |
