Я с вами! Мне дано то сумрачное счастье.
Все угнетенные и попранные властью
Влекут меня. Как брат, тех защищаю я,
Кого в дни их торжеств разила мысль моя.
Там, где для всех лишь тьма, могу я видеть ясно,
Забыть угрозы их, забыть их гнев ужасный,
Их ненависть, какой бывал я заклеймен.
Мне враг уже не враг, когда несчастен он.
Ведь то народ, — пред ним в долгу мы неоплатном,
Народ, что перестал быть смирным и приятным,
Союз несчастных жен, мужей, детей, отцов!
Их труд, права и скорбь я защищать готов.
Я защищаю тех, кто слаб, кто заблуждался,
Кто без защиты в тьме, гнетущей их, остался
И впал в безумие в трагические дни, —
По темноте своей жестоки так они.
Увы! Мне повторять вам, сытым, надоело,
Что опекать народ — прямое ваше дело,
Что беднякам Париж отдать бы долю мог,
Что в вашей слепоте — их слепоты залог.
Скупыми были вы для них опекунами,
И в них нашли то зло, что вырастили сами.
Взяв за руку, вы их не вывели из тьмы,
И правого пути не знают их умы.
Вы в лабиринте их оставили скитаться,
Для вас в них ужас, но и вас они боятся.
Они, кому от вас давно участья нет,
Блуждают, а душе, как пища, нужен свет.
Все чувства добрые заглушены в них тьмою.
Как проблеск им найти за пеленой густою
И мрачной, словно лес под пологом ветвей?
Где свет? Уж нету сил, а ночь еще темней.
Как может мыслить тот, чья жизнь — одно мученье?
Кружась в одном кругу, дойдешь до отупенья.
За колесом нужды мрачнеет Иксион.
Вот почему хочу, отринув ваш закон,
Я требовать для всех жилища, хлеба, света…
Не черный вандемьер, в дым пушечный одетый,
Не ядра летние, не бомбы майских дней
Погасят ненависть, излечат боль скорбей.
Чтоб разрешить вопрос, помочь родному краю,
К народу я иду. С любви я начинаю.
И все наладится.
Я с вами потому,
Что добрым быть хочу наперекор всему.
Я говорю: нет! нет! Довольно наказаний!
Ты, сердце старое мое, дрожишь заране
При виде слез скупых, отчаянья мужей,
Убитых скорбью жен и плачущих детей.
Когда в беременных вонзают штык солдаты,
И руки из земли видны во рвах проклятых,
И в плен захваченных подводят к тем же рвам,
Не надо говорить: «Я изгнан, жертва сам.
Что наши горести пред бездной их мучений?
Они прошли весь ад и мук и оскорблений,
Они развеяны по ветру, чтобы прах,
Как в черной пропасти, рассеялся впотьмах.
Где? Разве знает кто? Они к нам тянут руки;
Но уж встают из тьмы понтоны — область муки —
С их трюмом сумрачным, где огражден больной
От бездны лишь бортов дрожащею стеной.
Не встанешь во весь рост. Качает в океане.
Руками надо есть из общей всем лохани,
Гнилую воду пить, стирая жаркий пот,
Пока волна тюрьму плавучую несет,
А море бьет в борта, и в трюме всё мрачнее
Орудия свои вытягивают шеи.
Мне этот мрачный ад уже давно знаком.
Никто не хочет зла, — а столько зла кругом!
О, сколько душ сейчас дрожат в тисках угрозы
На море стонущем, под небом, льющим слезы,
Перед неведомым, пред страшной крутизной!
Быть брошенным сюда с тревогою, с тоской,
Песчинкой быть в толпе, от ужаса дрожащей,
В тумане и грозе, средь пустоты мертвящей,
Средь всех и одному, без помощи, без сил,
С сознаньем, что любовь жестокий рок разбил.
Где я? Поблекло все, пришло в оцепененье.
Все распадается, везде опустошенье.
Земля уходит, с ней из глаз и мир исчез.
И превращается вдруг вечность в дикий лес.
Из боли, праха я. Во всем непостоянство.
Нет дела никому здесь до меня. Пространство —
И бездна! Где же те, с кем я делил покой?
Как страшно чувствовать себя во тьме ночной!
Для самого себя я стал лишь сном напрасным.
Невинных столько душ под бременем ужасным
Обмана гнусного и кары без конца!
«Как! — говорят они. — То небо, что сердца
Нам грело, отнято? Отчизны нет нам боле?
Верните мне мой дом, мое хозяйство, поле,
Жену мою, детей! Верните радость дня!
Что сделал я, чтоб так вам отшвырнуть меня
В жестокий вой стихий и моря пену злую?
Кто прав меня лишил на Францию родную?»
Как, победители! Не смея заглянуть
В провалы общества, во тьму, что душит грудь,
Не изучив до дна то зло, где зреют беды,
Не пробуя найти рычаг для Архимеда,
Ключ, что открыть нам путь в грядущее готов,
Как! — после всех боев и тягостных трудов,
Порывов мужества, усилий непреклонных, —
Вы видите одно решение — понтоны,
И, братья старшие, страны ведущий ум,
Несчастных узников швырнули в душный трюм?
Приказано изгнать навек — кого же? Тайну!
Загадку закрепить декрет дан чрезвычайный.
Стал на колени сфинкс, смущавший вам умы?
Какие ж старики, какие дети мы!
То бред, правители! Во имя государства,
Чтобы найти от бед и катастроф лекарство,
Чтоб нищету избыть, узлы все развязать,
Вопросы разрешить — их надобно изгнать?
И, возвратясь к себе, кричать: «Ведь мы министры!
Порядок водворен». А где-то мечет искры
Из туч, нависнувших над морем, небосвод,
И средь угрюмых волн Смерть — рулевой — ведет
Под адскою зарей не бриг, несущий грузы,
А полный трупами разбитый плот «Медузы».
Как! Страхи кончены, беда отвращена,
Раз тех, кто побежден, уносит прочь волна?
Как! Пропасть им открыть для долгого мученья,
Виновных, правых в ад столкнуть без сожаленья,
Добро и зло смешать и погрузить во тьму,
В разверстый океан, сказав: «Конец всему»?
Быть черствыми людьми, чей суд немилосердный —
Несправедливый суд — работать рад усердно
Вплоть до того, что всех сразил бы грозный меч!
Чтоб члены исцелить, ужель их все отсечь?
Как! Выхода искать в пучине волн суровых
И, позабыв о том, что вы — страны основа,
Низвергнуть в бездну все: и мысли, и дела,
И грусть, которая нам душу облегла,
И правду, и людей с отважными сердцами,
Жен, выходивших в бой за братьями, мужьями,
Детей, сносивших к ним каменья мостовой!
Как! Знак давать ветрам, ища лишь в них покой,
И бросить все, что мир нам делает несчастным,
На дикий произвол метельщикам ужасным?
Что вам могу сказать? Неправы вы стократ!
Я слышу стоны жертв, их скорбный вижу взгляд,
Морскую бездну, страх, кровь, митральезы, ямы —
И я проклятье вам в лицо бросаю прямо.
О боже, неужель мы только к злу идем?
К чему же призывать и молнии и гром
На нищих и слепых, на все их заблужденья?
Охвачен страхом я.
Ведь эта жажда мщенья
Отплаты ярость вам в грядущем принесет!
Работать лишь для зла и видеть в нем оплот,
Кончать, чтоб завтра же отметить вновь начало,
По-вашему, умно? Вас глупость обуяла!
Прилив. Отлив. Увы, страданье, месть — одно.
Гнетомым угнетать в грядущем суждено.
Ужели, виноват невинностью, я снова
Укрыться принужден в изгнании сурово
И одиночеству обречь себя опять?
Ужели надо мной дню больше не сиять,
Когда рассвета луч на небе показался?
Единый друг теперь вам, бедняки, остался,
Единый голос мой — чтоб там, где ждет судья,
За вас свидетелями стали Ночь и я.
Нет права. Нет надежд. Но разве в мире целом
Уж нету никого, кто б мог в порыве смелом
Протестовать, сказать, кто вверг вас в тьму и ад?
Я в этот грозный год товарищ ваш и брат;
Хочу — а для меня немало это значит —
Быть тем, кто никогда не делал зла и плачет.
Я всем поверженным и угнетенным друг,
И сам хочу войти я с вами в адский круг.
Вас предали вожди. Истории скажу я
Об этом. Я не там, где зло царит, ликуя,
Я с тем, кто пал в борьбе. Я, одинок, суров,
Не знамя — саван ваш поднять за вас готов.
Могилой я раскрыт.
Пусть ныне вой протяжный
Оплаченной хулы и клеветы продажной,
Сарказмов бешеных, лжи свыше всяких мер,
Той, что от Мопертюи уже терпел Вольтер,
Кулак, что некогда изгнал Руссо из Бьенна,
И крик, которому дивилась бы гиена,
Гнусней, чем свист бича, чем каркал изувер,
Когда к могиле путь свой совершил Мольер,
Ирония глупцов, стон злобы неизменной,
Смесь бешеной слюны и ядовитой пены,
Которой плюнули в лицо Христа, и тот
Булыжник, что всегда изгнанника добьет, —
Ожесточайтесь же! Привет вам, оскорбленья!
Пристали вам и брань, и злоба, и глумленья.
А вставшим за народ венка прекрасней нет,
Что славою сплетен из ваших же клевет!
