*** Суть в том, чтоб кошелек спереть у нас. — Пустяк! *** Давно уж сказано, что Бонапарт-голяк Был жуликом и млел в приятнейшей надежде Ограбить Пруссию (нас он ограбил прежде). Он трон украл. Он подл, и мерзок, и лукав. Всё так. Но мы мечту хранили, что, напав На старца-короля, кто горд веками трона, Кому кирасой — честь и лишь господь — корона, Он встретит одного из паладинов тех, Что в годы Дюнуа сражались, чей доспех Турниры украшал и ныне мнится в тучах, Исполненных зари и ропотов летучих… Все чушь! Иллюзия! Совсем другой наряд! Свистки разбойничьи, а не рога, звучат. Ночь. Дебри дикие, сплошь полные клинками. Стволы ружейные сверкают меж ветвями. Крик в темноте. Врасплох! Засада! Кто там? Стой! Все озаряется, и в заросли густой Разверзлись просеки, где свет багряный льется. Стой! Череп раздробят тому, кто шевельнется. Ложись, ложись! Никто чтоб не вставал! Ничком! И — денежки теперь давайте, целиком. Вздор, коль не нравится, что вас по грязи стелят, Обшаривают вас и в лоб из ружей целят. Их — пять на одного; оружья — до зубов; Кто заупрямится, немедленно «готов»! Ну! Исполнять!.. Приказ — как будто из берлоги. Что ж! Кошелек отдать, согнуть в коленях ноги, Упасть, покорствуя, лежать на животе, Не смея двинуться, — и вспомнить земли те, Что звались Гессеном, Ганновером и Польшей… «Готово». Можно встать… И денег нету больше, И вкруг — сплошной Шварцвальд!.. Тут ясно стало нам, Неподготовленным к изменничьим делам, Невеждам в таинствах правленья, нам, профанам, Что наш Картуш войну затеял — с Шиндерганом! ДОСТОЙНЫЕ ДРУГ ДРУГА Вот поглядите: здесь — кровавый дурачок; Там — радостных рабов подмявший под сапог, Зверь божьей милостью, святоша, враг скандалам, Рожденный для венца, оставшийся капралом. Здесь — жулик, там — вандал, короче говоря. Притон за глотку сгреб Второе декабря. Тут — заяц трепетный, а там — шакал трусливый. Овраг разбойничий с берлогою блудливой, Как видно, — колыбель иных монархов. Бред! В самой Калабрии рубак столь страшных нет. Грабеж — вот их война! Искусство их разгула, Пленяя Пулайе, Фолара бы спугнуло. Все это — как в ночи на дилижанс наскок. Да, низок Бонапарт, ну а Вильгельм жесток. И не было глупей у подлеца капризов, Чем нагло брошенный бандиту злому вызов. Один пошел ни с чем в атаку, а другой, Дав подойти, взметнул вдруг молнию рукой, В кармане скрытую с предательской усмешкой. Он императора избрал гремушкой, пешкой, Манил его, смеясь: «Иди, малыш!» Болван Шел, расставлял силки — и угодил в капкан. Резня, отчаянье, измена, трупов горы И громом полные зловещие просторы! И в этих ужасах, которым нет числа, Слепит мыслителя неведомая мгла. О небо, сколько зла! О, грозный час расплаты! О, Франция! Встал смерч — и во мгновенье смяты И призрак цезаря и призрак войска с ним… Война, где был один — огонь, другой же — дым. ОСАЖДЕННЫЙ ПАРИЖ
Париж, история твои прославит беды. Убор твой лучший — кровь, и смерть — твоя победа. Но нет, ты держишься. И всякий, кто смотрел, Как цезарь, веселясь, в твоих объятьях млел, Дивится: ты в огне находишь искупленье. К тебе со всех концов несутся восхваленья. Ты много потерял, но ты вознагражден И посрамил врага, которым осажден. Блаженство низкое есть то же умиранье. В безумстве павшего, тебя спасло страданье. Империей ты был отравлен, но сейчас, Благополучия позорного лишась, Развратников изгнав, ты вновь себя достоин. О город-мученик, ты снова город-воин. И в блеске истины, геройства, красоты И возрождаешься и умираешь ты. " Я, старый плаватель, бродяга-мореход, " Я, старый плаватель, бродяга-мореход, Подобье призрака над бездной горьких вод, Средь мрака, гроз, дождя, средь зимних бурь стенанья Я книгу написал, и черный ветр изгнанья, Когда трудился я, под гнетом темноты, В ней перевертывал, как верный друг, листы. Я жил, лишен всего, — лишь с честью непреклонной. И видел город я ужасный, разъяренный: Он жаждал, голодал — и книгу я ему На зубы положил и крикнул так во тьму Народу, мужество пронесшему сквозь бури; Парижу я сказал, как клефт орлу в лазури: «Ешь сердце мне, чтоб стать сильнее в ураган!» Как смертный вздох Христа услышал Иоанн, Как Пана стон дошел до Индии далекой, Хоть он и прозвучал мгновенно, одиноко, Так дрогнула земля от африканских скал До нив Ассирии, когда Олимп упал. Как, цоколь потеряв, вдруг рушится колонна, Так дрогнул весь Восток с паденьем Вавилона. Коснулся ужас нас, забытый с давних пор: Качнулось здание, лишенное опор. Все в страхе за Париж. Над ним тевтон глумится. Погибнет целый мир, когда умрет столица. Он больше, чем народ, он — мир, что короли Распятым на кресте погибнуть обрекли. Нет, человечеству не жить уже в покое! Что ж, будем биться мы! Нуманции и Трое Париж дает пример. Да будет дух наш тверд! Тиранов посрамив, отбросим натиск орд. Вернулись гунны к нам, как в дни старинных хроник, Хоть враг орудия к стенам Парижа гонит, Мы город отстоим, — пусть преданы, в плену, — Неся тяжелый труд, спасем свою страну. Пасть, не склонив чела, — уже победа. Это Для славы в будущем достойная примета. Сиять отвагою, добром, избытком сил, Чтобы потомок вас своей хвалою чтил, — Вот честь людей, страны, что ввек неодолима! Катон велик вдвойне, когда он выше Рима: Рим должен подражать ему, сравниться с ним, Рим побеждал врагов, Париж — непобедим. Наш труд окончится победы жатвой правой. Сражайся, о Париж! Народ мой величавый, Осыпан стрелами, без пятен на гербе, Ожесточенным будь и победи в борьбе! |
