III. ПРИБЫТИЕ О, кони ярые, — как сумрачен их пыл! Клубы дыхания не вьются вкруг удил, И в черноте их глаз взор не блестит звездою. Пока, холодные, безмолвной чередою Они вдвигались вглубь унылой темноты, Свидетельница-ночь туманные холсты Плотнее и плотней на небо надвигала; И дрожь могильная деревья сотрясала, — Ладони вздетые истерзанных ветвей, — Пока вдоль Тюильри среди нагих аллей Шагали поступью размеренной и смелой Два черных всадника и с ними всадник белый. Пред ними, точно мыс, где в клочья рвется вал, Террасы вскинутой гранитный угол встал. Движенье тяжкое внезапно прекратилось. Мрак тишиною стал. Прибытие свершилось. Клубила зыбь река, одета темнотой. *** О ужас! В глубине, на площади пустой, Где статуя была, на месте, где недавно «Любимый» высился надменно и державно, Торчали, жуткие, в глуби небес ночных — Два черные столба и лезвие меж них Косоугольное, зловещее, нагое; Пониже круг зиял, как будто слуховое Окно, раскрытое во тьму; и тяжело Две тучи в небесах клубились; в них число Читалось грозное — год девяносто третий. То эшафот стоял, не виданный на свете. Он мрачно цепенел. За этим срубом взгляд Уже угадывал какой-то бездны скат; Деревья с трепетом взирали на виденье, И ураган свое придерживал стремленье, На смутный силуэт метнув пугливый взор. Все было дико здесь. Чудовищный прибор, Чернее траура и злодеянья рдяней, Стоял загадкою на вековечной грани Геенны и небес, в себе одном тая И ненависти блеск, и мрак небытия! Под нож косой ведя, там лестница вставала. Машина страшная, казалось, пролагала Всему живому путь к могиле мировой. Тот пурпур, что течет дымящейся струей На бойнях, ручейком горячим и багровым, На черной мостовой неизъяснимым словом Запекся меж камней: то было слово «Суд». Казалось, что прибор, мертво торчащий тут, Неописуемый, спокойный, безвозвратный, Был безнадежностью построен необъятной И возникал из мук, терзаний и руин; Что эти два столба в пустыне, где один Блуждает человек, раскрыв слепые очи, Стояли некогда шлагбаумами ночи; И мог бы острый взор в тумане гробовом Прочесть на первом: «Власть», «Безумье» — на втором. Круг, раскрывавшийся под сталью обагренной, Был схож с ошейником тюремным и — с короной! Казалось, тяжкий нож, страшилище ночей, Был выкован из всех пресыщенных мечей, И влил в него Ахав железо и Аттила. Вся мощь небытия над местом этим стыла, Сквозь облака всходя в грозящий небосвод. Кругом Незримое свершало свой полет. Ни крик, ни шум, ни вздох тут не звучал. Порою (И ужас королей тем умножался вдвое) Меж роковых столбов, венчающих помост, Слегка редел туман, и лился трепет звезд. И ясно было: бог, в небесные глубины Укрывшийся, не чужд печальной той машины; Вся тяжесть вечности легла на месте том, И площадь мрачная была ей рубежом. *** И короли прочли то слово меж камнями. Кто мог бы зоркими их подстеречь глазами. В миг этот роковой, тот с дрожью б разглядел, Что бледны стали все три статуи, как мел. Молчали всадники; и все кругом уснуло; И если бы часы вдруг смерть перевернула, То слышно было бы шуршание песка. Вдруг голова всплыла; чернели два зрачка На восковом лице; кровь из нее бежала. Все трое вздрогнули. На рукоять кинжала Литого пращура легла рука, дрожа; Он голове сказал, отведавшей ножа (Беседы дьявольской и бездна устрашилась): «Ах! Искупление, что здесь осуществилось, Конечно, ангелом господним внушено? В чем грех твой, голова? В твоих глазах — черно, И ты бледней Христа распятого, чья мука Спасала мир… В чем грех?» «Венцом. О, как заря страшна!» «Как звать машину ту, что здесь возведена?» «Конец!» — вздохнула тень с покорными глазами. «О предки, предки! Вами!» *** Да будет так. Но то, в чем ненависти яд, — Не цель и не исход. И зори заблестят. И к счастью приведет, — что темнота ни делай, Труд, этот мученик смеющийся и смелый. Жизнь ясноглазая — всегдашний цвет могил; И над потопами — взлет голубиных крыл. Надежда никогда «ошиблась я» не скажет. Смелей, мыслители! Никто вам рук не свяжет; Над бездною ночной, над черной хлябью бед Стремите рой идей и гордой веры свет! *** Прогресс — он шествует широкими шагами. Терзать мучителей, глумиться над врагами — О нет: не это цель под небом, льющим в нас Добро, согласие, прощение, экстаз. Поймите: всякий раз, как шар земли железный На дюйм приблизит рай, на дюйм уйдет от бездны, Зажжет в ночи маяк, разрушит скрытый риф, И, к радости глаза и души устремив, Народы ищут путь в любви, в мольбе, в боренье, — То с неба светлое нисходит одобренье. Все руки сблизятся; преодолев разлад, Все успокоится; противник станет — брат; Единство стройное мы, наконец, узнаем Всего, что признаем, всего, что отрицаем; Пробьется аромат сквозь грубую кору; Идея озарит бездумных сил игру; Души и тела спор, борьба Марии с Марфой, Предстанет звучною, с волной аккордов, арфой, Бездушной глине дух подарит поцелуй, И плоть материи проникнет в говор струй; Поможет песне плуг, и труженик цветами Украсит лоб, клонясь над пышными снопами. Вполне безгласных уст для слов высоких — нет! С киркою рудокоп и со строфой поэт Всё то же золото, всё ту же тайну ищут, Хоть люди по тропам, еще неверным, рыщут, Размокшим от дождя, белеющим в пыли! Мы в братстве растворим все горести земли; Служить заставит бог расчет и размышленье, И труд, и знания — задаче исцеленья. День завтрашний — не зверь, что жертву стережет, И не стрела, что в нас, уйдя, вчерашний шлет. О нет! Грядущий день уже средь нас, народы! Он хлеба ищет всем, и права, и свободы; В решительном бою он бьется, не согбен; Взглянув, как он разит, поймем, как любит он! Глядите: он идет, боец, в закрытом шлеме, Но он откроется, народы, — будет время! Покуда ж делает свое он дело; взор Льет мысли жгучий блеск в решетчатый прозор. За женщин бьется он, и за детей он бьется, За светлый идеал, что миру улыбнется, За душу, за народ — и в мрачной схватке той Сверкает взор его предутренней звездой. Огромный щит его с девизом «Испытаем!» Откован из лучей, каких еще не знаем. Во Франции свершив, в Европу он пойдет. Он гонит пред собой невежество, и гнет, И суеверие, опутавшее души, И предрассудков рой, жужжащих людям в уши. Не бойся же его, забытый горем мир: Сегодня битва он, а завтра будет — мир. |
