Писанье говорит: когда на склоне лет

Библейский патриарх готов смежить был вежды,

Он близких призывал, и, разодрав одежды,

Все плакали над ним. Но Поль был слишком мал;

Он в безмятежности своей не понимал

Значенья скорбных слов, когда, теряя силы,

Дед говорил ему: «Увы! Мой мальчик милый,

Разлука нам грозит, я вижу — смерть близка».

Младенческой душе несвойственна тоска,

И Поль в неведенье своем неомраченном

Смеялся.

Сельский храм со звоном похоронным

Открыл свои врата. Немногие друзья,

Родня покойного, — в толпе стоял и я, —

Пришли проститься с ним. Священник престарелый

Невнятно произнес напутствие, и белый

Простой сосновый гроб крестьяне понесли

На кладбище свое. Цветы вокруг цвели.

Не странно ль, что цветы сопутствуют печали?

Крестьяне шли молясь, иные же молчали.

Дорога к кладбищу тянулась вдоль лугов,

И кроткие глаза пасущихся коров,

Казалось, на людей смотрели с грустью мудрой.

В толпе за гробом шел малютка светлокудрый,

А вот и кладбище — пустой клочок земли,

Где только чахлые два деревца росли;

Там не встречалось ни надгробий горделивых,

Ни миртовых кустов, ни эпитафий лживых;

То сельский был погост, одно из тихих мест,

Где дремлющую смерть венчает скромный крест.

Процессия вошла в церковную ограду.

Сосредоточенно к печальному обряду

Присматривался Поль.

Ребенку не понять

Намерений судьбы: дать жизнь, чтобы отнять.

Увы! Спустилась ночь и навсегда затмила

Едва на небеса взошедшее светило!

В то время мальчику шел лишь четвертый год.

«Негодный сорванец! Разиня! Идиот!

Опять он тут как тут, гаденыш! Вон отсюда!

Вон говорят тебе, не то придется худо!

Вот я тебе задам! Проваливай в чулан!

На хлеб и на воду! Урод! Лентяй! Болван!

Он выпил молоко! Он мне испортил платье!»

Кому вся эта брань, угрозы и проклятья?

Тебе, мой бедный Поль. В тот самый день, когда

Дед внука своего покинул навсегда,

Пришли чужие в дом. Шел впереди мужчина, —

Он Полю был отцом. Неся малютку-сына,

За ним шла женщина.

О женщина! О мать!

Твоя душа светла: любовью озарять

Ей предназначено людскую повседневность;

Но как она черна, когда кипит в ней ревность!

Поль был для мачехи — чужой, соперник, враг;

Увы, не для него родительский очаг.

Когда преследуют апостола, пророка,

Тот знает хоть, за что его казнят жестоко.

Но крошка… Почему, за что к нему вражда?

И Поль не понимал. По вечерам всегда

В постели плакал он, тихонько, безнадежно,

Не зная сам о чем. И вздрагивал тревожно,

Проснувшись поутру. О боже мой, к чему

Родиться, если ты не нужен никому?

Казалось, тьма его окутывала дома;

Казалось, что заря с ним больше не знакома.

Когда он подходил, «Пошел отсюда! Вон!» —

Кричала мачеха, и в тень скрывался он.

О, чудо мрачное, о, злое превращенье:

Любимец, баловень — козлом стал отпущенья!

С утра до вечера он слышал только брань.

«Как он мне надоел! Осел! Грязнуля! Дрянь!»

Для братца отняли у Поля все игрушки,

Оставив сироте пинки и колотушки.

Вчера лишь херувим, стал прокаженным Поль.

Отец не защищал ребенка: до него ль

Ему, влюбленному? Он на жену молился.

И Поль привык к словам: «Ах, чтоб ты провалился!»

Случалось, ругани неистовый поток

Кончался ласкою. Не для него.

«Сынок!

Ты — радость, жизнь моя, мой маленький сыночек!

Мне дал тебя господь, мой нежный ангелочек!

Я больше не прошу у бога ни о чем.

Ого, как он тяжел! Ты будешь силачом,

Когда ты вырастешь. Взгляните-ка на крошку, —

Ну, не красавчик ли? Дай, поцелую ножку.

Любимый, как с тобой вся жизнь моя светла!»

И, слыша это все из своего угла,

Поль смутно вспоминал, что и его когда-то

Ласкали так же, как теперь — меньшого брата.

От страха съежившись, он жил один, в углу,

И там же свой обед съедал он на полу.

Увы, как одинок он в мире был громадном!

И детство может быть, как старость, безотрадным.

Поль думал и молчал. Не плакал он теперь.

Он часто сумрачно поглядывал на дверь.

Однажды он исчез. Был зимний вечер, вьюга;

Крестьяне в двух шагах не видели друг друга, —

Тут заплутался бы и взрослый человек.

На детские следы ложился белый снег…

Поутру мальчика искало все селенье;

Деревню потрясло его исчезновенье.

Тут кто-то, спохватясь, стал вспоминать о том,

Что ночью будто плач был слышен за окном

И крики «Дедушка!», — но ветру приписали

Те звуки… Мертвого ребенка отыскали

В снегу у кладбища. Как он нашел зимой

Дорогу сквозь поля, окутанные тьмой?

Морозом скованный, он переплет калитки

Руками обхватил в отчаянной попытке

Ее открыть. Он знал, что там скрывает ночь

Того, кто мог один еще ему помочь.

Поль долго звал его, но не было ответа:

Дед слишком крепко спал. Так мальчик до рассвета

Будил и звал того, кем был он так любим.

Не разбудив его, уснул он рядом с ним.

О, горе слабого! О, всех надежд крушенье!

Я встретил девочку — ужасное виденье!

Ей нет пяти. Бредет, куда глаза глядят.

Она в том возрасте, когда ребенок рад

Игрушкам, нежности. Но их она не знает,

И вид у ней птенца, которого терзает

Злой коршун, Атласа придавленного вид.

«О боже!» — девочка как будто говорит.

Бог? Нет! Неведомо ей даже слово это.

Красива и мила — ужасная примета!

В лохмотьях, бледная, по улице она

Бредет среди чужих, в себя погружена.

Недетская тоска в ее широком взоре,

И складки возле рта уж наложило горе.

В невидящих глазах и тени мысли нет.

То голод? Жажда? Страх? Ночь? Тяжкой скуки след?

Придавлен мотылек, крыло уже не бьется…

Вдруг слышен чей-то смех. То мать ее смеется.

И эта женщина, чьим домом стал кабак,

Как бы не хочет знать, что сквозь туман и мрак

По грязной улице, в изодранной одежде,

Босая, вся дрожа, изверившись в надежде,

Проходит девочка — ее родная дочь.

Так смотрят лишь на пса, что выгнан в холод, в ночь;

Так розе червь порой противен безобразный,

Хотя она сама покрыта слизью грязной.

А в детстве и она такою же была…

Камелией давно фиалка расцвела.

Чтоб залучить гостей, она поет куплеты.

И обе — мать и дочь — сейчас полуодеты.

Одну раздел позор, другую — нищета.

У матери на лбу ужасных язв черта.

На улице порой глухими вечерами

Случайно мать и дочь встречаются глазами.

В одной прошедшее, грядущее в другой,

Одна идет к заре, другая — к тьме ночной.

О нищета!

Дитя молчит, не понимая:

Ужель та женщина ей вправду мать родная?

Да… Нет… Прохожие, случайно встретив их,

Не знают ничего о призраках ночных.

Мать — порожденье тьмы, но ангел с чистым взором

Не может быть рожден паденьем и позором.

Увы, несчастное дитя бредет одно,

Внушая ужас всем. В душе его темно.

Мертва она? Жива? На это нет ответа.

«Кто эта девочка? Ведь мать должна быть где-то?» —

Так спрашивают все. Что знаем мы о ней?

Но, молча хлеб схватив, она идет быстрей

В каком-то забытьи по улицам проклятым.

Мечтатель, вижу я, как в кулачке зажатом

Сверкнули молнии, пронзив ночную высь.

И, как у тех, над кем тюремный свод повис,

Взор в небо устремлен, где меркнет позолота,

Все существо ее в себе проносит что-то

От гнета мрачного, что на душу налег,

И с губ готов слететь мучительный упрек

А город с башнями, лачугами, дворцами

Пред воспаленными, незрячими глазами

Встает видением напрасным, и она

Не хочет замечать, презрения полна,

Ни башен Нотр-Дам, ни сводов Пантеона.

Она сейчас душой вне общего закона,

Ей наши голоса невнятны — мрачной тьмой

Рожденная, она скользит перед толпой

Безмолвным призраком по улицам покатым.

Что может ад вместить в единый малый атом

Решать мыслителю! Я не глядеть не мог

На порожденье зла, болотный огонек,

Отчаянье в себе таящий с дня рожденья,

Бредущий здесь в грязи, без слез и сожаленья.

Медузою она глядит на этот свет

И Немезидою в свои пять жалких лет.