Когда комета вновь летит в небытие,

Следят созвездия последний блеск ее;

И дьявол свергнутый в своем паденье грозном

Хранит величие, оставшись духом звездным;

Высокая судьба, избранница веков,

Горит сиянием последних катастроф.

Так Бонапарт: он пал, но грех его огромный,

Его Брюмер, не стал позором бездны темной;

Господь его отверг, и все ж над ним не стыд,

А нечто гордое и скорбное горит,

И грани светлые сильнее мрачных граней;

И слава с ним навек средь муки и рыданий;

И сердце, может быть, в сомнениях, смогло

Простить колоссами содеянное зло.

Но горе тем, кто стал творить злодейство в храме,

С кем снова должен бог заговорить громами.

Когда титан сумел украсть огонь с небес,

Любой карманный вор ему вослед полез.

Сбригани смеет ли равняться с Прометеем!

Теперь узнали мы, — и в ужасе хладеем, —

Что может превзойти великого пигмей,

Что смерча гибельней отравленный ручей,

Что нам еще грозят слепой судьбы измены —

Тяжеле Ватерло, больней святой Елены.

Бог солнцу черному мешает восходить.

И совесть грозная велит нам искупить

Брюмер и с ним Декабрь, еще одетый тайной,

О звездах грезящий в грязи необычайной, —

Чтоб ужасы тех дней из памяти изгнать,

Велит нам на весы последней гирей встать,

Чтоб тот, кто всех давил, предстал бы для вселенной

Не жертвой царственной, а падалью презренной!

Тогда, о род людской, урок ты обретешь,

Тогда презрение в твою вольется дрожь,

Тогда пародия придет взамен поэмы,

И с омерзением тогда увидим все мы,

Что нет трагедии ужасней и гнусней,

Чем та, где шествует гиганту вслед пигмей.

Он был злодей, и рок так сделал непреложный,

Чтоб все ничтожество стяжал он, весь ничтожный;

Чтобы вовек ему и ужас и позор

Служили цоколем; чтоб роковой сей вор,

Чей воровской притон стал троном величавым,

Добавил мерзости — в них погрузясь — канавам;

Чтоб цезарь, отпугнув зловонием собак,

Припадок тошноты вдруг вызвал у клоак!

Что Рамильи теперь? Что поле Азинкура

И Трафальгар? О них мы только вспомним хмуро.

Обида ли — Бленгейм, и скорбь ли — Пуатье?

Не скрыто ли Кресси навеки в забытье?

Нам Росбах кажется теперь почти успехом.

О Франция! Вот где твоим ниспасть доспехам!

Седан! Могильный звук! Там оборвалась нить.

Отхаркни же его, чтоб навсегда забыть!

Равнина страшная! Два стана ждали встречи.

Два леса подвижных — сплошь головы и плечи,

И сабли, и штыки, и ярость, и напор —

Навстречу двинулись, смешались, взор во взор…

Крик! Ужас! Пушки там иль катапульты? Злоба

Всегда смятение родит у края гроба —

И это подвигом зовется. Все бежит,

Все рушится, и червь добычу сторожит.

И смертный приговор монарших правосудий

Здесь над людьми, увы, должны исполнить люди!

Убийство ближнего — вот лавры там и тут.

Фарсала ль, Гестингс ли, Иена ли — несут

Одним триумф, другим — отчаянье разгрома.

О ты, Война! Тебя на колеснице грома

Безумно жеребцы невидимые мчат.

Ужасен был удар. Кровавой бойни ад

У всех зажег зрачки — как раскалил железо.

С винтовкою Шаспо боролся штуцер Дреза.

Дым тучею валил, и тысячи горгон

Метнули скрежет свой в кровавый небосклон, —

Стальные гаубицы, мортиры, кулеврины;

Взметнулись вороны вкруг роковой долины:

Им праздник — всякий бой, пир — всякая резня.

Кипело бешенство средь дыма и огня,

Как будто целый мир в бой погрузился тоже —

От трепетных людей до веток, полных дрожи,

До праха жаркого равнины роковой.

Меняясь натиском, развертывался бой.

Там Пруссия была, здесь Франция родная.

Одни — с надеждою прощались, умирая,

Другие — с радостью постыдною разя;

Всех опьяняла кровь, безумием грозя,

Но не бежал никто: судьба страны решалась.

Зерно каленое по воздуху металось:

Картечь горячая хлестала все кругом;

Хрипевших раненых давили каблуком;

И пушки, грохоча в мучительной надсаде,

Бросали по ветру седого дыма пряди.

Но в недрах ярости, как благостная весть,

Сияли — родина, долг, жертвенность и честь.

Вдруг в этом сумраке, где отдаленным эхом

Свирепый призрак — смерть встречала пушки смехом,

В безумном хаосе, в эпическом аду,

Где сталь врубалась в медь, ломаясь на ходу,

Где опрокинутых разили сверху бомбы,

В рычанье, в грохоте зловещей гекатомбы,

Под непрерывный плач взывающих рожков,

Где каждый наш солдат, сражаясь, был готов

Сравняться с предками, увенчанными славой, —

Внезапно строй знамен вдруг дрогнул величавый,

И в час, когда бойцы, покорствуя судьбе,

Дрались и падали в неистовой борьбе,

Раздался страшный крик. «Я жить хочу!»

И разом

Смолк рев орудий; бой, уже терявший разум,

Стих… Бездна адская свой суд произнесла.

И когти напряглись у Черного Орла.

Тогда вся Франция, — любой великий подвиг, —

Ее отвага — Бренн, ее победа — Хлодвиг,

Титаны галльские с косматой головой,

Сраженья гордые — Шалона славный бой,

Ужасный Тольбиак, кровавая арена

Ареццо, Мариньян, Бувин, Боже, Равенна,

Свирепый Аньядель на боевом коне,

Форну, Иври, Кутра, Фонтенуа в огне,

Денен и Серизоль — бессмертные удары,

В чьем взоре молнии и в крыльях — пламень ярый,

Маренго и Ваграм — ревущее жерло,

Последнее каре на поле Ватерло,

И все вожди: и Карл, великий средь великих,

За ним — Мартелл, Тюренн — гроза тевтонов диких,

Конде, Виллар — бойцов надежда и пример,

И Сципион-Дезе, и Ахиллес-Клебер,

И сам Наполеон, векам сложивший сагу, —

Рукой разбойника свою отдали шпагу.