Прохожие, кто хочет бросить взгляд

На ложе Клеопатры? Тьмой оно объято;

Над ним туманы вечные лежат;

Царица спит и не пробудится. Она-то

Была красой всей Азии когда-то, —

Весь род людской ей бредил много лет!

Царица умерла, и помутился свет.

Румяные уста ее благоухали;

Цари в ее дворце от страсти умирали;

Ефракт лишь для нее весь Атлас покорил,

Сапору Озимандий подчинился,

Мамилос — Тентерис и Сузы победил,

И в бегство для нее Антоний обратился.

Он должен выбрать был — ее иль шар земной,

И он забыл весь мир для женщины одной.

Перед людьми она Юноною явилась.

Единый взгляд ее воспламенял всю кровь.

Один лишь тот испытывал любовь,

Чье сердце на груди царицы гордой билось…

И имя этой женщины, сквозь сон

Произнесенное людьми, хотя б ошибкой,

В них зажигало страсть; весь мир был покорён

Ее божественно-ужасною улыбкой.

В ней был и солнца блеск и сумрак бурь…

При виде форм ее, прозрачных как лазурь,

Венера в облаках от ревности сгорала.

От ослепительно сверкавшей наготы,

Которой Клеопатра соблазняла,

Склонялись с завистью роскошные цветы.

О смертные! Пред царскою гробницей

Остановитесь же… Царицы дивный рот,

С насмешкой губ приподнятых, народ

Сводил с ума; взгляд, брошенный царицей,

Страшнее был, чем грозный рев зверей…

Теперь же нос зажмите у дверей

Могилы Клеопатры и — бегите.

Где царь Сеннахериб? Его вы не ищите:

Сеннахериб — мертвец, и прах его пропал.

Где Гад? Он мертв. Где царь Сарданапал?

Он тоже мертв.

Султан внимал сурово

Тем мрачным голосам, был бледен как мертвец.

«Я завтра же велю, — проговорил он слово, —

Стереть с лица земли проклятый мой дворец,

Где смеют демоны безумными речами

Тревожить мой покой в безмолвии ночном».

И мрачно погрозил он кулаком

Тем сфинксам с неподвижными очами.

Султан взглянул на чашу, где давно

Сверкало пряное, душистое вино.

«О чаша, — молвил он, — хоть ты мне дай забвенье

И разгони печальные виденья;

Заговори, посмейся над судьбой.

Во мне есть власть, в тебе — вино. С тобой

Беседовать хочу…»

И в это же мгновенье

Сосуд благоуханный отвечал:

«Александрией Фур когда-то обладал.

Его народ был первым после Рима

И после Карфагена изумлял

Всю Африку; царь Фур неутомимо

Такие полчища водил на смертный бой,

Какие можно в грезах только видеть.

К чему ж сияние он видел над собой?

Грядущего он не умел предвидеть

И обратился в пыль теперь. К чему

Зловещий блеск халифов, фараонов,

Сошедших в гроб, в непроницаемую тьму?

К чему пугали свет с своих угрюмых тронов

Дардан и Армамитр, Деркил и Киаксар,

Азар-Аддон и Сет, Ксеркс и Набонассар?

Земля до неба самого дрожала

От сонмищ Антиоха, Ганнибала,

Омара, Артаксеркса. Где Ахилл?

Где Сулла, Цезарь где? Они — во тьме могил

И в вечной тишине ненарушимой.

Их не щадил закон неумолимый

Слепой судьбы… Дух покидает прах —

И трупы мертвецов земля отягощает.

Их давят груды скал; в них корни лес пускает,

И недоверчиво над ними в облаках

Парит орел. Султан умрет — и что же?

Пометом осквернит жилец подземный, крот,

Его гробницы царственное ложе,

Куда спускаются под темный, влажный свод

Голодные пантеры или волки».

Зим бросил чашу на пол и в осколки

Ее разбил.

Чтоб освещать подземный зал,

Светильник золотой стоял перед владыкой;

Его своим резцом прославленным великий

Художник из Суматры украшал.

Сверкала в тьме та лампа золотая.

Зим ей сказал:

«Ты светишь здесь одна.

У сфинксов ночь в глазах, а чаша, налитая

Сверкающим вином, безумна от вина.

О светоч! Ты один всегда сверкаешь,

Бросая на пиры веселый, ясный взгляд.

О лампа, в дни ты ночи превращаешь!

Мне кажется, как музыка звучат

Твои слова; так пой же песни мне ты,

Которые царю никем еще не петы.

Пой, развлекай меня… Я проклял все кругом

И сфинксов с взглядами чудовищно-немыми,

И чашу лживую с обманчивым вином».

И лампа отвечала Зим-Зизими:

«Царь Вавилона, Тира властелин,

Ганг данью обложив и Фивами владея,

Отняв Афон у львов и Дельфы у Тезея,

Исчез с лица земли братоубийца Нин.

По ассирийскому обычаю зарыли

Его в глубокой яме, и к могиле

Заложен был тяжелым камнем вход.

Но где? Земля на то ответа не дает.

Стал тенью человек. Когда бы можно было

Проникнуть в вечный мрак, где славы тень почила.

То там, где некогда лежала голова,

Остаток черепа нашли бы мы едва,

Да палец костяной, белеющий чуть видно.

За остов Каина их мог принять Адам…

Там содрогается и самая ехидна,

Скользнув по разложившимся костям.

Нин мертв и от земли себя не отличает.

В его могилу Смерть приходит иногда

И ставит хлеб пред ним с кувшином, — в нем вода.

Порою Смерть прах мертвеца толкает

Своей ногой: «Царь, встань; ты не один;

Ты голоден; обед бери в своем жилище». —

«Но у меня нет рук», — ей отвечает Нин.

«Так ешь». — «Но у меня нет больше рта для пищи». —

«Взгляни на этот хлеб», — Смерть говорит в тот час,

И отвечает Нин: «Я не имею глаз».