У Гоголя же личные впечатления дополнялись ещё и его пониманием прекрасного. Лишь на юге можно встретить красоту, лишь там можно творить живописцу, убеждён он: «Художник петербургский! Художник в земле снегов, художник в стране финнов, где всё мокро, гладко, ров­но, бледно, серо, туманно»[196]. Да возможно ли это? Здесь его убеждения совпали с распространёнными в то время взглядами на Север вообще и Финляндию как его конкрет­ное (и географически близкое) воплощение в частности, как на эстетический антипод творческого и эмоционально­-насыщенного Юга. В описаниях Константина Батюшко­ва, стихах Евгения Баратынского, в «Руслане и Людмиле» Пушкина Финляндия предстаёт как дикий и мрачный край скал и лесов, царство холода и отсутствия цвета:

И хотя своеобразная угрюмая красота этой, по-своему ро­мантичной земли всё же признавалась, но природа не могла не наложить на неё свой отпечаток. И как результат:

Эти строки, принадлежащие ещё одному русскому поэ­ту — Р. И. Дорохову (офицеру, другу Пушкина и Лермонто­ва, одному из прототипов Долохова из «Войны и мира»[198]), очень хорошо раскрывают и тот образ «страны финнов», ко­торый присутствовал в русском сознании, и распространён­ные в русском обществе того времени эстетические идеалы.

Гоголь же, видевший самый «гладкий» и «мокрый» её кусочек, не оставляет за этой страной даже шанса на худо­жественную привлекательность. На контрасте с блёклым севером с его неяркими видами и сыростью буйная кра­сота малороссийской природы становилась лишь очевид­нее и притягательнее. Поэтому неслучайно, что нарисо­ванный Гоголем образ Малороссии, где он провёл детство и юность, строился у него, в том числе, и на противопо­ставлении Петербургу, возведённому на краю той самой «страны финнов». А облик и характер её обитателей — когда весёлых, когда лиричных, когда широко разгуль­ных, когда простоватых, но всегда овеянных теплотой, — на контрасте с жителями столицы, лишёнными своего колорита северной неяркостью, а также суетой и обыден­ностью жизни.

Потом Гоголь обратит свой писательский взор к этой будничности жизни, мимо которой проходят, не обращая на неё внимания, хотя там может быть сокрыто что-то очень важное; постарается именно в этой обыденности отыскать человека. Уже «Старосветские помещики» являются шагом вперёд на этом пути. Ведь гораздо труднее увидеть возвы­шенное в человеке неприметном, чем в прометеевской на­туре, труднее отыскать красоту в обыкновенной или даже пошлой жизни, чем в бурные годы войн и народных дви­жений. Тем дороже была увиденная Гоголем и показанная миру необычная для всей этой, в общем-то пустой старо­светской атмосферы с её бесконечными обедами и сну­ющими по двору гусятами, любовь Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича, и потому щемящей грустью про­никнут весь рассказ о них. «Чем предмет обыкновеннее, — писал Гоголь, — тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина»[199].

А северная неяркость и суетность дополнялись «стёр­тостью» и обезличенностью «народности» петербуржцев. Петербург Гоголь не любил не только из-за климата. Лишь только попав туда, он сразу же уловил, что этот город по своему духу был чужд России. «Петербург вовсе не по­хож на прочие столицы европейские или на Москву, — пи­сал он матери. — Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на неё печать националь­ности, на Петербурге же нет никакого характера: иностран­цы, которые поселились сюда, обжились и вовсе непохожи на иностранцев, а русские в свою очередь объиностранились и сделались ни тем, ни другим»[200]. Интересно, что Гоголь сделал это заключение ещё не видя ни Москвы, ни европейских столиц, однако наблюдение это оказалось весьма точным. Потому и были его казаки и ведьмы, му­жики и бабы, семинаристы и дивчата такими притягатель­ными, что сохранили этот отпечаток народности.

Непременным атрибутом цветущего южного края ста­новилась ночь — время суток, вообще весьма почитаемое сентименталистской и романтической литературой, время, когда мир меняется, из понятно-обыденного становясь не­познанным и таинственным. Русский читатель был знаком с малороссийской ночью, и не только по впечатлениям пу­тешествующих. Одно из самых поэтических её описаний дал Пушкин:

Пушкин бывал в Малороссии и Новороссии (в 1820­1824 гг.), пересекал их в разных направлениях, посетил свыше 120 населённых пунктов[202], то есть видел больше, чем молодой Гоголь. Побывал он и на Правобережье, где тот оказался позже. И уж конечно Пушкин на собственном опыте знал, что такое украинская ночь.

Но как тут понять, «украинская» ли она, или же это южная ночь вообще («балканская», «крымская», «итальян­ская»), увиденная глазами человека «с севера»? Южную ночь ни с чем не сравнить, и всякий, хоть раз окунувшийся в неё, уже никогда её не забудет. Не забудет её тёплого ды­хания. И бездонно-чёрной глубины усыпанного звёздами неба, такими ярким и близкими, что, кажется, можно до­тронуться до них, стоит лишь протянуть руку. И возника­ющего под этим, словно бы раскрывшимся, небом чувства сопричастности с вечностью мироздания... Почувствовать разницу мог разве что сам южанин, не просто видевший эту ночь, но пропустивший её через себя.

Гоголь любил эту ночь. В записях Михаила Максимо­вича сохранился один замечательный эпизод, относящий­ся к 1850 году. Ему довелось путешествовать по родным для Гоголя местам, а затем они встретились с Николаем Васильевичем и направились к тому в гости. «Мы перееха­ли через Псёл и ехали в Васильевку ночью, при свете пол­ного месяца, — вспоминал Максимович. — Наслаждением для меня было промчаться вместе с Гоголем по степям, ле­леявшим его с детства. И никогда я не видал его таким оду­шевлённым, как в эту Украинскую ночь» (выделено самим Максимовичем)[203].

Прочувствовав эту ночь изнутри, Гоголь хотел всему миру показать её прелесть и очарование. И потому не мог согласиться с пушкинским описанием, слишком, как ему казалось, общим, неконкретным, сделанным скользнув­шим по ней мимолётным взглядом. «Только я знаю, какая она!» — как бы хотел воскликнуть он и с молодой горяч­ностью вступил с Пушкиным в замаскированный спор, от лица Рудого Панька спросив русского читателя (а может, и самого поэта): «Знаете ли вы украинскую ночь?» И тут же сам ответил: «О, вы не знаете украинской ночи!» И, заин­триговав, дал своё ощущение этого образа: