Владимир Владимирович Маяковский, вероятно даже не отдавая себе в этом отчёта, сумел выразить эту клю­чевую проблему всего двумя словами, двумя её симво­лическими воплощениями — именами. На то он и поэт. Возвращаясь же непосредственно к нарисованному им об­разу, отметим, что второй его составляющей стала та са­мая этничность. Этничность, воплощённая здесь в «бор­ще» и «сале», которую не только подмечали великороссы, но и чуть ли не с конца XVIII века рекламировали сами малороссы (кстати, «благоуханным борщом» восторгался ещё Кулжинский), а затем на полную катушку стали рас­кручивать адепты украинофильско-украинского движе­ния. Великорусский взгляд плюс автообраз (хотя, может быть, правильнее было бы поменять их местами) и дали такой, пусть и упрощённый, но в чём-то верный срез кол­лективных представлений об Украине.

Получался заколдованный круг. Абсолютизация этничности — та самая зацикленность, о тормозящей силе которой предупреждал Белинский, а потом (хотя и гораздо мягче) и Гоголь, — загоняла малороссийский, или уже правильнее будет сказать, украинский мир в провинциальные рамки. Попытка выйти из них, придав этой этничности характер «высокой» культуры (что подразумевало отказ от культуры русской), приводила к сомнительным результатам. Налёт провинциальности или, в лучшем случае, фольклорности со­хранялся за украинской культурой и в глазах русских, и в гла­зах многих украинцев, которым не нравилось, что их загоня­ют в искусственное культурное гетто и не дают в полной мере приобщаться к русской культуре, объявляя её если и не чужой для них, то уж точно не родной[266].

Особенно это стало очевидным в советское время, когда, собственно, и появилась Украина. Такой её образ продол­жал транслироваться и украинской интеллигенцией, и вла­стями (местными и центральными). И даже приобрёл офи­циальный характер: надо было показывать «национальное лицо» Украины, которое и давало ей право существовать как национальной (и даже привилегированной) республи­ке. Не только давление выработанных ранее образов и сте­реотипов, но в ещё большей степени идеология и принци­пы национальной политики определяли взгляд на Украину как на край фольклорной экзотики с шароварами, гопаком и девичьими лентами. И творя образ «гопаковской» Украи­ны, каждый преследовал здесь свои цели.

Как и дореволюционное русское общество, власти СССР, конечно, тоже питали слабость к местному коло­риту. Но главное, они выполняли доктринальные и идео­логические установки и не давали укрепиться среди насе­ления УССР (как и среди самих русских по всему Союзу) русскому сознанию, идее национального единства укра­инцев (вчерашних малороссов) и русских (вчерашних ве­ликороссов). Русского фактора власть боялась больше всех местных национализмов вместе взятых[267]. И потому не до­пускала малейших, самых потенциальных его проявлений даже в культурной жизни страны, не говоря уже о полити­ческой.

Само признание наличия в СССР русского вопроса и тем более стремление серьёзно в нём разобраться означало бы коренной пересмотр того отношения власти к русским, на котором строилась вся советская национальная и вну­тренняя политика. Отношения к ним не как к народу, са­мостоятельной исторической и национальной личности со своими интересами и нуждами, а как к безликому, безнациональному населению, призванному нести на себе основ­ную тяжесть государственного бремени, не то что не по­лучая за это каких-то преимуществ, но и по целому ряду моментов оказываясь в заведомо неравноправном положе­нии по сравнению с другими народами СССР. А также ло­гично следующий за этим пересмотр превращённого в дог­му взгляда на русских, украинцев и белоруссов как на три хоть и братских, но разных народа с разными националь­ными культурами, языками и, соответственно, историче­скими путями. А пересматривать такое отношение, а с ним и всю свою политику вообще, власти вовсе не собирались.

Местная украинская номенклатура, эксплуатируя этничность, тем самым поддерживала свою этнократическую власть. А третья заинтересованная сторона — украинская гуманитарная интеллигенция — таким способом воплоща­ла в жизнь идейные принципы украинского национального проекта, разработчицей и носительницей которого она яв­лялась, и отгораживала «свою» нацию от русской культуры и сознания (одновременно поддерживая и собственный со­циальный статус как культурной элиты республики). И эти задачи после 1991 года плавно перетекли в современность, продолжая сохранять актуальность для интеллигенции и властей уже постсоветской Украины.

Вот такие непростые проблемы поднял на поверхность короткий комментарий А. Герцена по поводу гоголевских «Вечеров»...

...Пора «открытия» Малороссии русским образован­ным обществом давно осталась в прошлом. Малороссию «узнали», подивились её красоте, выяснили, что она — одно из локальных, красочных и неповторимых проявле­ний русской культуры и натуры. В огромной степени этому способствовали сами малороссы, большинство из которых понимало малороссийский мир, при всей его самобытно­сти, как часть Русского мира. И первый среди них — сам Николай Васильевич Гоголь. Но почему же в памяти остал­ся именно он и его прочтение образа Украины, а не сочи­нения, порой не менее живые и ладные, других писателей? Думается, что дело здесь не столько в самих украинских произведениях Гоголя, сколько в дальнейшем пути писа­теля, в его творческом взрослении, в переходе к новым — и другим темам и вопросам, что и позволило ему занять то место в русской литературе, которое он занимает.

Оглядываясь на свой путь, Гоголь писал, что не любил своих ранних произведений, не уточняя, за что именно: за тематику ли, незрелость образов, «гуляющую» по ним чертовщину, свою неопытность как писателя. Некоторые свои работы он пересматривал вновь и вновь, дорабатывая и пытаясь им придать не литературное даже, а нравствен­ное совершенство, выразить с их помощью то, что так хотел и, как ему казалось, всё ещё не мог донести до людей. Это «Портрет», «Ревизор» со специально дописанной к нему «Развязкой» и дело всей жизни — «Мёртвые души», а из ма­лороссийских — лишь «Тарас Бульба» (если не брать в рас­чёт сокращения некоторых мест в «Вие»). К другим украин­ским работам Гоголь уже не возвращался, полагая, что эта тема давно им исчерпана — и прежде всего для себя.

Именно последующие произведения Гоголя позволи­ли Белинскому, и не только ему одному, провозгласить его главой русской литературы, а самому Гоголю — иметь право считать себя таковым. Свою миссию, обрушившую­ся на него после неожиданной и трагической для русского Космоса гибели Пушкина, он воспринимал как огромную нравственную ответственность. Ведь он наследовал тому, кого бесконечно уважал и перед талантом и личностью которого преклонялся — как особенно цельными и гармо­ничными, как писательским и общественным идеалом[268].

Фигура Гоголя заслонила собой других литераторов, подчас незаслуженно забытых потомками. И поэтому в па­мяти остались именно его сочинения на украинскую тема­тику и тот образ Малороссии, который содержится в них. Именно писателю такого масштаба, как Гоголь, было суж­дено придать этому образу цельность и завершённость.

Пока что между «узнанной» и «признанной» этнографи­ческо-казачьей Малороссией и историческим образом этой земли как «Руси» продолжал сохраняться ментальный за­зор, пласты ещё не были сведены друг с другом. А посколь­ку тот или иной образ — это скорее чувство, ощущение, нежели сухое рациональное познание, то быстрее и надёж­нее свести их и сделать цельным могла именно литерату­ра — этот кратчайший путь к душе и сознанию и человека в отдельности, и общества в целом.

Только контекст этого поиска стал немного иным. На­чиналась новая эпоха — эпоха национализма. Постепенно, с 1830-1840-х годов в общественном сознании России на­чинает происходить политизация прежнего романтиче­ского увлечения «народом», его этнографией и культурой, и утверждаются понятия о «народе» как основе истории и её главной движущей силе. В категориях «народа» начи­нает осмысливаться и текущая действительность. И Мало­россия оказалась в самом центре нового интеллектуаль­ного и политического течения. В недалёком будущем её судьба станет одним из главных предметов общественного внимания, а сама она — полигоном, на котором действо­вало и противодействовало друг другу несколько зародив­шихся в это время национальных проектов (общерусско-малорусский, украинский, польский), обладавших своими образами этого края: его народа, истории и даже геополи­тических очертаний и цивилизационной принадлежности. И в поле зрения всё чаще оказывались уже другие террито­рии: помимо Левобережья осмысливались ещё и Правобережье, Волынь, а затем и Галиция. Гоголь застал самое на­чало этих процессов, но сразу уловил их суть и дал на них свой ответ.