В 1830 году собиратель фольклора и литератор И. В. Росковшенко писал своему коллеге И. И. Срезневскому (в будущем известному филологу-слависту и этнографу): «Если бы явился между малороссиянами гений, подобный Вальтер Скотту, то я утвердительно говорю, что Малорос­сия есть неисчерпаемый источник для романов историче­ских. Ни Шотландия и никакая другая страна не может представить таких разительных картин, как Малороссия, особенно с XVI века»[269].

Пускай утверждение о малороссийской истории как «самой-самой» прозвучало чересчур безапелляцион­но: по своей «пригодности» для исторических романов Малороссия ничем не отличалась от любой другой страны. До известной степени это простительно человеку, неравно­душному к истории своего родного края. Хотя, конечно же, во всём должна была быть мера. В украинской среде вообще благодаря казачьим летописям и «Истории Русов» бытова­ло идеализированное представление о той эпохе (как в со­ветское время о Гражданской войне), на самом деле отнюдь не романтической, а жестокой и кровавой. Чуть позже на ещё более высокий идеализированный уровень в своих стихах её вознёс Шевченко (причём воспевал он именно её жестокость и кровавость).

В особенности же такое гипертрофированное восприя­тие «своего» как «самого-самого» было характерно для сто­ронников украинского движения. Об этом свидетельство­вали даже наиболее рассудительные из них, например Н. Костомаров. Одной из характерных черт украинофилов он считал «их преувеличения, с какими они посредствен­ного писателя готовы поставить выше Шекспира, и каж­дую песню считают превосходнее векового произведения искусства», а «всякого гетмана» представляют «гением поч­ти равным Наполеону»[270]. Как тут не вспомнить иронию Чехова по поводу «хохлацких великих истин», которыми были одержимы украинофилы!

Но Росковшенко, говоря о «разительных картинах» мало­российской истории, был далёк от этого и имел в виду со­всем другое. Он лишь хотел, чтобы она не пропала втуне. Главное же в его словах заключалось в том, что ожидание та­кого романа и такого писателя витало в воздухе. И «роман» вскоре появился: им стал гоголевский «Тарас Бульба».

Историческая тематика давно привлекала внимание Го­голя. Был у него в жизни период, когда он, ещё не опреде­лившийся между писательством и преподаванием, с жаром обратился к истории, прежде всего наиболее близкой — истории Малой Руси (тем более, что она начинала стано­виться предметом интереса российской публики). Он чи­тал летописи, труды историков (в том числе «Историю» Карамзина, оказавшую несомненное влияние на идейно-­художественную концепцию «Тараса Бульбы»[271]), собирал исторические материалы и планировал написать гранди­озный труд.

Но планы так и остались планами: историческая наука (как и чиновная служба) оказалась не его стезёй. Обычные для историка источники не удовлетворяли писателя: ле­тописи, по его мнению, были «вялые и короткие» и «обезьянски переписывали друг у друга вырванные листки не происшествий, а разве оглавления происшествий». Этим сухим источникам Гоголь предпочитал народные песни и сказания «с резкой физиономией, с характером». «Эти-то песни, — писал он И. Срезневскому, — заставили меня с жадностью читать все летописи и лоскутки како­го бы то ни было вздору»[272]. По этой же причине не прошёл Гоголь и мимо «Истории Русов», написанной ярким живым языком (что заметно способствовало её распространению среди российской читающей публики). И вообще, по его глубокому убеждению, история не должна была быть сухой и скучной. Она могла донести до человека сокрытый в ней смысл, лишь овладев всем его сознанием, всеми чувства­ми, а потому должна была быть увлекательной и читаться как «одна величественная полная поэма»[273]. Писательская натура Гоголя, увлечённая не фактической стороной дела, а духом эпохи, чувствами живших в те времена людей, по­вернула дело таким образом, что вместо истории Малорос­сии и Юга России на свет появился «Тарас Бульба».

Эту повесть можно считать одним из лучших произ­ведений историко-эпического, героико-романтического и в то же время реалистического жанров в русской лите­ратуре. И не случайно, что уже первая редакция «Тараса Бульбы», вышедшая в свет в 1835 году в сборнике «Мир­город», не только не осталась незамеченной публикой, но даже почти единодушно была признана лучшей во всём цикле. «Как описаны там казаки, казачки, их набеги, жиды, Запорожье, степи. Какое разнообразие! Какая поэзия! Ка­кая верность в изображении характеров! Сколько смешно­го, и сколько высокого, трагического!» — отзывался о «Та­расе Бульбе» историк и писатель М. П. Погодин. А Пушкин считал книгу достойной Вальтер Скотта[274].

Но первая редакция повести — это действительно ско­рее тот самый исторический роман из малороссийской истории: и по сюжету, и по образам и поступкам главных героев, и по тому, как сам Гоголь понимал тогда смысл и задачи своего произведения. Это была история — полу­легендарная, мифическая, литературная — только одного Запорожья, того самого «казачьего народа», чья история начиналась с короля Стефана Батория, но никак не рань­ше, и была связана с Польшей и полуазиатской «степью». И притом история, поданная во многом с точки зрения казачьих летописей и «Истории Русов». Их идейное, эсте­тическое и фактологическое влияние (например, эпизод об Острянице или польско-еврейских зверствах над укра­инцами) на тот вариант «Бульбы» было заметным[275]. За­порожцы воевали с татарами и поляками, но не столько высокие идеалы двигали ими, сколько вещи, куда более приземлённые: добыча, слава, буйный нрав, исторический контекст. Таков в первой редакции и сам Тарас — «большой охотник до набегов и бунтов», перед тем как влезть в драку, спрашивающий: «кого и за что нужно бить?»[276]

В общем-то, всё это сильно соответствовало правде: долгое время казачество выше этих, а также своих со­словных интересов не поднималось. Лишь стечение исто­рических обстоятельств в конечном счёте привело к тому, что именно ему довелось встать во главе национально­-освободительной войны малорусского народа. Лишь тогда и стало возможно видеть в казачестве борца за веру и за­щитника национальных интересов, то «необыкновенное явленье русской силы», которое «вышибло из народной груди огниво бед»[277].

Были у Гоголя задумки и других сочинений на историческо-малороссийскую тематику, но они так и остались за­думками и набросками: он не стал дальше разрабатывать это направление. Но вот к «Тарасу Бульбе» Гоголь вско­ре вернулся. Значит, считал, что не было в нём досказано что-то важное. Значит, и Бульбу, и тот период стал он ви­деть по-другому.

Вторая редакция была специально подготовлена Гого­лем для его первого собрания сочинений и вышла из пе­чати в самом начале 1843 года. По сути это было почти новое произведение. Оно не только было тщательно отделано стилистически и художественно. Его объём увеличился почти вдвое: с девяти до двенадцати глав, появились новые эпизоды и персонажи, важные для понимания основной сюжетной линии и идеи повести. А главное, заметно из­менился сам образ Бульбы и запорожцев. Скажем, в пер­вой редакции Тарас поссорился с товарищами из-за того, что большую часть приобретённой от татар добычи полу­чили не казаки, а их союзники, поляки, «обидевшие» пар­тнёров при дележе и тем самым нарушившие их «права». Обвинения в нарушении неких, якобы имевшихся «древ­них прав» — это давнишний и излюбленный мотив каза­чьей идеологии, красной нитью проходящий через «Исто­рию Русов». Во второй же редакции разрыв произошёл после того, как выяснилось, что бывшие товарищи Тараса оказались «наклонны к варшавской стороне», то есть пере­нимали польские обычаи[278].