«И я хохличка», кокетливо говорила иногда о себе эта утончённая аристократка французских кровей. В детстве Александра Россет жила в имении своих родственников под Николаевом, отсюда и степной пейзаж как воспомина­ние детства. Как видим, именно природа сформировала её восприятие Малороссии. А может, не только детские вос­поминания послужили тому причиной, но и творчество самого Гоголя, его описания степи и украинских ночей?

А Гоголь был высочайшим мастером эмоционально на­сыщенного пейзажа, передающего дух и смысл места. Были, конечно, и те, кому не нравилась длинная «описательная проза». Так, известный журналист и литератор Фаддей Булгарин жаловался, что, пролистывая «Вечера», утомил­ся: «Не терплю многословия и длинного описания бугров и рощей»[188]. Знал бы он, что впереди будут такие «многословцы», как Фёдор Достоевский и Лев Толстой, и такие мастера описания тех самых «бугров и рощей», как Иван Тургенев и Константин Паустовский! Но большинство читателей придерживалось другого мнения. Ведь гоголевские описания природы читаются как поэзия.

Его ландшафт слагается из нескольких составляющих: образа украинской ночи и неба, образа степи, образа рек, но в основном Днепра, и образа сада, хотя последний боль­ше тяготеет не к миру природы, а к социальному простран­ству, к миру людей.

У Гоголя Малороссия предстаёт как тёплый южный край. Не случайно, что действие всех гоголевских произ­ведений на украинскую тематику происходит в тёплое вре­мя года — летом или весной. Даже осень в Малороссии, по его словам, «благоухающая и славная», «со своим све­жим, неподдельным букетом»[189]. Свой отпечаток наложила и реальная география (ведь Украина — это юг), и традиция её восприятия именно как «юга», особенно на контрасте с северной (и не только географически) Россией. Но велико здесь и влияние личности самого писателя, не любившего зиму и холод.

Особняком стоит лишь «Ночь перед Рождеством», да и там выбор сезона продиктован самим сюжетом. Впро­чем, зима в этом волшебном краю тоже сказочная: ясная, с яркими звёздами, скрипучим снегом и морозцем, кото­рый только бодрит кровь. Даже метель в Диканьке — и та дело рук пакостника-чёрта. Как непохожа эта волшебная и сказочно красивая зима на жёлтую свистящую метель, слепым роком вторгающуюся в людскую жизнь, из одно­имённой повести Пушкина, или на его же непроглядный, смертельно опасный степной буран из «Капитанской доч­ки»! Да и холодная петербургская зима с её колючей вьюгой из «Шинели» Гоголя уже совсем другая. Иные эстетические задачи, иной сюжет, иная роль самой зимы. И иное вос­приятие пространства.

Поистине, невозможно переоценить роль личности писателя, его психологических и даже физических осо­бенностей, когда речь заходит о формировании массовых образов, и в том числе образов природы той или иной мест­ности. Фиксируют ли они всё бесстрастно, таким, как оно есть? Или подмечают то, что им самим ближе по натуре, а потом на основе реальности и своего ощущения создают новый образ, который и усваивается массовым сознанием? Смог бы, скажем, Пушкин с такой нежностью запечатлеть осенние пейзажи, если бы не любил и не понимал осени с её «красою тихою, блистающей смиренно»? И каким был бы наш образ русской природы, а с ним и самой России, если бы не Пушкин, если бы он смотрел на неё и чувствовал по-другому? Ведь и в России бывает жара, и в России есть буйство красок и пышность цветения. Но русский пейзаж, русская природа (и это идёт во многом от Пушкина) нераз­рывно связываются с красотой тихой, простой, неброской, но притом удивительно чистой, нежной и какой-то про­зрачной. Без экспрессии и насыщенных мазков. Такова поэзия Пушкина. И такова сама Россия.

А гоголевская Малороссия — это знойный полдень. «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в ти­шине и зное, и голубой, неизмеримый океан, сладостраст­ным куполом нагнувшийся над землёю, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нём ни облака. В поле ни речи. Всё как будто умерло; вверху только, в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да из­редка крик чайки или звонкий голос перепела отдаётся в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, сто­ят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, наки­дывая на другие тёмную, как ночь, тень, по которой толь­ко при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пёстрыми ого­родами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тя­жести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало — река в зелёных, гордо поднятых рамах. как полно сладострастия и неги малороссийское лето!»[190].

В промозглом петербургском климате этот летний день вспоминался ещё ярче, ещё обольстительнее. Упоминание о Петербурге тут не случайно. Созданию поэтического об­раза Малороссии помогали не только имевшаяся литера­турная традиция и эстетические вкусы эпохи, не только талант писателя, но и личные ощущения, а также те иде­альные образы и воспоминания, которые стали Гоголю особенно близки в далёкой северной столице.

Сам Гоголь позже писал об этой своей творческой осо­бенности так: «Уже в самой природе моей заключена спо­собность только тогда представлять себе живо мир, ког­да я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде»[191]. Аналогичным образом обстояло дело и с его украинскими произведениями, написанными в Пе­тербурге.

Былое юношеское нетерпение попасть в столицу и жаж­да государственной службы вскоре по прибытии в Петер­бург сменились у него другими настроениями. Неясность будущего (на службу Гоголь поступил не сразу — он как бы выбирал стезю, хотел утвердиться в своём решении[192], а потом и чиновное поприще, как позже и преподавание, оказались «не его»), высокие цены, погода, оторванность от дома, и без того способные создать гнетущее настроение у молодого провинциала, дополнялись особенностями его характера и организма.

Особенно нагонял на него тоску климат, влиявший на здоровье и, тем самым, на отношение ко всему окружаю­щему. «Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но про­клятый климат его: он меня допекает», — жаловался Го­голь своему земляку М. Максимовичу[193]. Мать он просит присылать шерстяные чулки, поясняя, что «здешний кли­мат — не Малороссия»[194]. Жалобы на климат звучат в его письмах очень часто. «Мне надоело серое, почти зелёное северное небо, так же как и те однообразно печальные со­сны и ели, которые гнались за мною по пятам от Петер­бурга до Москвы». «В дороге (из Москвы в родную Васильевку. — А. М.) занимало меня одно только небо, которое по мере приближения к югу, становилось всё синее и си­нее», — писал он известному поэту и государственному деятелю И. И. Дмитриеву[195]. Характерно, что уже в Москве Гоголь, по собственному признанию, чувствовал себя луч­ше. Не случайно, что ему так полюбилась Италия — и оче­видно, не в последнюю очередь благодаря своему климату, напоминавшему ему родной малороссийский.

Впрочем, такое отношение к Петербургу, чиновной лям­ке и климату было именно его личным отношением: сотни других его земляков, в том числе нежинских «однокорыт­ников», с успехом находили себя на гражданской и военной службе и не обращали внимание на погоду. А многим вооб­ще полюбились север и белые ночи, как и сам Петербург.