Ходили упорные слухи, что Ева по меньшей мере дважды заступалась за мюнхенских евреев, и Гитлер пощадил их. Поскольку она училась только в католических школах, то речь вряд ли могла идти о прежних одноклассниках; возможно, это были знакомые родителей — какой-нибудь врач, например, доктор Маркс, в приемной которого Ильзе работала много лет до замужества. Мне не удалось отыскать надежный источник, подтверждающий такого рода информацию. Тем не менее Гленн Инфилд, не слишком компетентный, мягко говоря, исследователь жизни Евы и ее окружения, заявляет, что бывшая соседка семьи Браун — пожилая еврейка по имени Перл Скляр — говорила о Еве: «Очень добрая девочка. Она проводила много времени со мной, зная, что мне одиноко. Это было до того, как она познакомилась с Гитлером». (В таком случае Еве было лет пятнадцать: не тот возраст, в котором общительные девочки, пользующиеся успехом, тратят долгие часы, навещая одиноких старых дам.) Инфилд добавляет: «Она (Перл Скляр) уверена, что Ева спасла ей жизнь, потому что многие ее еврейские друзья из Мюнхена погибли в концлагерях». Достоверность этой истории, к сожалению, под большим вопросом.

Гитта Серени, предоставляющая только проверенные сведения, склонялась к мнению, что Ева, вероятно, время от времени вступалась за евреев. «Я смутно помню, — говорила она, — что какой-то еврейский не то врач, не то ученый получил протекцию. Как-то раз, по словам Шпеера, ей удалось выпросить для кого-то почетное арийское гражданство, и, конечно, это была протекция, чистой воды протекция». И далее: «Говорю почти против воли, но просто для протокола: она, кроме того, помогала некоторым евреям в Баварии. В ее положении она могла это сделать — и делала. Ничего сверхъестественного, но, знаете ли, даже небольшая помощь тогда была существенна».

Гертрауд внесла свою лепту: «Когда дело касалось несправедливости по отношению к другим людям или нарушения их прав, она [Ева] умела твердо стоять на своем и добиваться желаемого». Но она же поведала историю, выставляющую Еву в дурном свете и показывающую, что она не намеревалась как-либо воздействовать на Гитлера:

С другой стороны, Фанни Браун на перекрестном допросе после войны не упоминала об этом эпизоде, хотя он затрагивает ее сестру Анни, но осуждала дочь за то, что та не сделала большего для гонимых евреев. «В конце концов, каждая женщина имеет известную власть, если она так близка с мужчиной, как Ева с Гитлером, и ей следовало повлиять на него, когда он, как она знала, поступал дурно [курсив мой. — А.Л.]».

О людях нужно судить с учетом их эпохи и ее нравов. Как подчеркнул Ричард Эванс, легко быть мудрыми задним числом. Наше сознание способно терпеть и игнорировать самые невообразимые страдания, если они не происходят непосредственно у нас на глазах. Расизм отнюдь не исчез, и жажда мести все еще сильна. Моральные устои и модели поведения изменились меньше, чем нам хотелось бы верить. Многие в современном мире террористов-смертников считают нормальным, что за американскими и британскими мусульманами — которые чаще всего виновны только в том, что исповедуют непопулярную религию, — ведется тайное наблюдение и что их почти без разбору бросают в лагеря до победы в «войне с терроризмом». Многие считают, что допустимо принуждать этих людей к тяжелому труду, возможно, с ограничениями в пище и в далеко не комфортных условиях проживания. Многие пошли бы дальше, приговаривая к физическому и психологическому наказанию тех, кто пытался сопротивляться или бежать. Сколько политических маньяков и религиозных фанатиков утверждают, что если подобное обращение не преподаст урок «тюрбанам», то их надо морить голодом, пытать, унижать, фотографируя при этом, и даже казнить, дабы обеспечить безопасность добрым христианам в родной стране? «Рассматривать отдельных индивидуумов возможно только в контексте слабостей и пороков их времени… человеческие существа не могут существовать и подвергаться суду в отрыве от взрастившей их среды», — говорит Гитта Серени.

Любой приговор Еве — это приговор немецкому народу в миниатюре. Должна ли целая нация — и ее потомки во втором, третьем и четвертом поколении — разделять общую вину, неосведомленные вовсе наряду с полностью осведомленными? Неужели быть немцем — само по себе преступление? 26 августа 1941 года Гельмут фон Мольтке пророчески написал своей жене:

Страна не «потонула в хаосе», но на многих ее жителях все еще лежит «кровавая вина».

Когда в 1945 году Вторая мировая война закончилась, на Германию опустилась завеса молчания. Никто не почтил, пылая праведным гневом, память шестисот тысяч погибших от воздушных налетов, как в Великобритании (новый собор в Ковентри) и в Испании («Герника» Пикассо). Агрессия Германии привела к уничтожению ее городов, и немцы чувствовали, что им некого винить, кроме самих себя. Информация о Холокосте и обстоятельствах гибели евреев всплыла почти сразу же — первый рассказ очевидца о Дахау и Бухенвальде был опубликован в 1943 году, — хотя, конечно, не в Германии. Негласное табу долго не позволяло писателям и романистам рассказывать о катастрофических последствиях войны для рядовых немцев. Ведущий немецкий романист военного поколения Гюнтер Грасс назвал это «комплексом подавления». Его роман «Траектория краба», вышедший в 2002 году, произвел фурор, так как почти через шестьдесят лет после войны Грасс одним из первых среди немецких писателей отрицал несмываемый позор, якобы навеки заклеймивший его и его соотечественников: «Ни в коем случае не должно было мое поколение молчать о своих бедах только оттого, что годами на первом месте стояла потребность нести ответственность и выказывать раскаяние. В результате мы оставили этот вопрос правому крылу. Непростительная ошибка».

Лишь шестьдесят лет спустя немцы начинали осознавать, что они тоже были жертвами. Один летчик Люфтваффе сказал после войны: «Войну, как правило, развязывают слабые или духовно ущербные люди, но сражения и лишения выпадают на долю порядочных». Вопросы, поставленные фон Мольтке, до сих пор бурно обсуждаются многими, от студентов и философов до политиков и расистов, но больше всего — внуками и правнуками немцев и немок, работавших на конвейер массового уничтожения. На их жизни Черные События все еще отбрасывают тень.

Оберзальцберг — единственная Утопия, которую Гитлер мог лелеять и хранить: его идеал, его вдохновение, его «потемкинская деревня», наколдованная для себя и своих близких — прежде всего для Евы. Она в свою очередь берегла для него эту святыню, столь далекую от невзгод военного времени, хотя чем дольше шли бои, тем реже он возвращался «домой». К 1942 году Ева стала уравновешенной тридцатилетней женщиной, куда мудрее и серьезнее взбалмошной девчонки из магазина, с которой Гитлер некогда познакомился. Десять лет она прожила с ним бок о бок, и теперь, переступив порог пятидесятилетия, он почти против воли начал впадать в зависимость от ее любви. Хотя до сих пор не мог заставить себя проявлять свою привязанность на людях — то есть в тесном кругу избранных, — потому, возможно, что чувствовал их постоянное неодобрение. Он вел себя с ней галантно, как со всеми женщинами вплоть до поварихи, но всегда очень сдержанно.