Судя по всему, господин Браун не решился доверить письмо почте, и попросил Гофмана лично передать его Гитлеру. Гофман же, не желая убивать курицу, несущую золотые яйца, передал письмо Еве, которая, как утверждает Нерин Ган, «порвала его на тысячу клочков». Фанни Браун якобы сказала ему, что и сама писала подобное послание, но ответа не получила.

Какова бы ни была судьба родительских писем, Гитлер пришел к убеждению, что, признав Еву неофициальной фавориткой, он решит массу проблем. Ему необходимо было, чтобы кто-то холил и лелеял его, не обременяя, однако, брачными узами. За прошедшие шесть лет Ева показала себя верной и преданной, не будучи умопомрачительно красивой, она радовала глаз, имела живой и веселый характер, не ослепляя светским лоском, и — что самое главное — была абсолютно равнодушна к политике. Она и впредь не станет задавать щекотливых вопросов или вмешиваться, когда он строит грандиозные планы на будущее со своим молодым архитектором Альбертом Шпеером. Она с радостью оставит управление Бергхофом в руках его «наладчика», рейхслейтера Мартина Бормана. Если Ева и начнет проявлять излишнюю расточительность, потакая своей страсти к одежде, туфлям и прочим женским глупостям, то Борман все уладит. Он распорядится, чтобы Борман выделил ей ежемесячное содержание и оплачивал ее счета.

Гитлер покорился неизбежному и — настояв на полном засекречивании ее имени, ее личности и ее существования — возвел фрейлейн Браун в ранг своей признанной подруги и любовницы. То есть признанной его ближайшими друзьями и сподвижниками. С тем же успехом он мог бросить ее на растерзание волкам.

На тысячах фотографий и многочасовых пленках домашнего кино Ева предстает такой, какой она хотела казаться окружающим: счастливой девочкой, веселой, озорной и беззаботной. Очень мало людей знали о ее «теневой стороне», и она прилагала все усилия, чтобы скрыть существование таковой. Правду она доверяла только своему дневнику. В отличие от фотографий и любительских фильмов он был строго конфиденциален. Не предназначенный ни для друзей, ни тем более для потомства, он писался Евой только для Евы. Здесь она могла сбросить маску веселья и быть откровенной.

Дневник Евы Браун полностью противоречит нелестному образу, который оставила нам история. Его второпях набросанные строки взрываются страстью: мыслями, грезами и страхами женщины, ничуть не похожей на легковесную пустышку, описанную мужчинами-историками. На его страницах раскрывается измученная душа, изнывающая от пренебрежения возлюбленного, доведенная почти до безумия стремлением быть с ним рядом. В решающий момент ее жизни, когда она телом и душой отдалась Гитлеру, он дал ей взамен так мало, что она стала задаваться вопросом, стоит ли жить дальше. Ей никогда не приходило в голову оставить его, но за четыре месяца, отраженные в дневнике, она постепенно пришла к убеждению, что единственный для нее выход — убить себя. Когда в конце мая 1935 года она во второй раз попыталась покончить с собой, Ильзе — как мы уже знаем — позвала врача, который отвез Еву в больницу, где ей спасли жизнь. После того, заметив дневник на ночном столике, Ильзе спрятала его и, возможно, потом уничтожила, сохранив лишь последние двадцать две страницы, охватывающие период с 6 февраля, одинокого двадцать третьего дня рождения Евы, по 28 мая 1935 года, когда она решилась на самоубийство. Зачем Ильзе оставила эти страницы — чтобы скрыть от родителей истинную причину в случае, если Ева умрет, или же для шантажа в будущем (что маловероятно), или в качестве доказательства, если начнется дознание, — неизвестно, но впоследствии она вернула их сестре.

В первую очередь — зачем было Еве вести дневник? Большинство людей этого не делают, а из тех, кто делает, большинство — молодые девушки в состоянии душевного смятения. Гитта Серени, биограф Альберта Шпеера и ведущий авторитет в вопросах истории Третьего рейха, дает простой ответ: «Она была как раз из тех девушек, что ведут дневники». Она была в том возрасте, когда молодым женщинам нужно как-то выражать свои тайные мысли, особенно если им не с кем поделиться — а Гитлер настоял на полнейшей секретности. Поговорить с родителями, узнавшими наконец о романе в 1934 году, она не могла. Для них тема стала запретной. У Евы были подруги, но сегодня нам трудно себе представить, насколько скрытными в отношении личной жизни были люди в тридцатых годах. Они не обсуждали ни свою половую жизнь, ни свои эмоциональные проблемы. «Люди больше уважали друг друга в те дни, — объясняет кузина Гертрауд, — как бы близки они ни были». Тайна любовной связи с самым великим и могущественным человеком Германии тяжелым бременем легла на плечи Евы. У нее было достаточно причин, чтобы вести дневник.

Его неполные две тысячи слов (я читала их и по-немецки, и в английском переводе) раскрывают такую Еву, какой ее никто не знал. Но перевод, даже хороший (а в случае дневников они, как правило, плохие), отличается от оригинала примерно как открытка с репродукцией от настоящей картины, и даже самое лучшее факсимиле не дает ощущения прямого контакта автора с читателем. Чтобы понять настоящую Еву, а не ее многочисленные роли, предназначенные для родителей, друзей и, прежде всего, для Гитлера, я должна была изучить дневник со скрупулезностью судебного эксперта. Это означало — получить доступ к оригиналу. В отличие от фотографий и фильмов, которые остаются все теми же, независимо от того, сколько раз их копировали с негативов, дневник является уникальным, рукотворным предметом. Мне не терпелось увидеть эту загадочную реликвию, вдохнуть запах страниц, изучить нюансы почерка. Мне нужно было подержать — пусть и в перчатках — листы, на которых она писала ровно семьдесят лет назад, ища подсказки в тексте, чтобы убедиться в подлинности дневника.

В марте 2005 года я второй раз поехала в Вашингтон, специально, чтобы подержать в руках дневник Евы Браун. Он находится под неусыпным надзором служащих NARA, гражданского и военного архива Америки. За зданием, известным как Архив II в Колледж-Парке, Мэриленд, располагаются огромные катакомбы хранилища: два миллиона кубических футов заставлены полками.

Здесь, в недрах этой бетонной крепости, в потрепанном коричневом конверте лежит дневник. Увидеть его могут только самые настойчивые исследователи и только с особого разрешения двух старших архивариусов. Он доступен только тем, кто знает, где искать и кого спрашивать. В 2004 году я провела неделю в Колледж-Парке, выискивая материалы о Еве Браун, и никто не удосужился сообщить мне, что NARA хранит ее дневник в том же самом здании. Упорные исследователи с солидным запасом терпения имеют шанс получить доступ. Это оказалось нелегко.

В проводники мне достался Джон Тейлор, восьмидесятичетырехлетний архивариус, прослуживший в NARA шестьдесят лет и знающий секреты архивов как свои пять пальцев. Сеть их лабиринта на поддается никакой логике, в отличие, скажем, от той же родной и любимой системы Дьюи. Эта система для новичка — китайская грамота. Но мистер Тейлор понимает, как она устроена: классификации, подзаголовки, номера ящиков. Без него мне пришлось бы прокручивать километры пленки микрофильмов, чтобы списать нужный код. А потом заполнить розовый бланк запроса чуть ли не с пятью разными наборами идентификационных номеров. После бланк нужно отнести в другое помещение, представить целой когорте привратников (время выхода/время входа/имя, фамилия/дата) и расписаться за него. После этого процесс извлечения желанного документа вдруг становится головокружительно быстрым и эффективным. Только не с дневником Евы Браун. Тут полный надежд искатель вынужден продираться к своей Спящей красавице сквозь непроходимую чащу бюрократии и служб безопасности.

Я приехала в NARA в 9.30 утра, в снежный мартовский понедельник 2005 года. Но несмотря на то, что я заранее предупредила о цели своего приезда, только в пятницу, накануне вылета обратно в Лондон (билет обмену не подлежит!), мистер Тейлор поманил меня, заговорщически шепча: «Следуйте за мной!» С пронумерованным и закодированным суперсекретным бейджиком на шее (дата, подпись, время входа, отмеченное до секунды) я прошла за ним через двери, открывающиеся только при помощи специального электронного пропуска, в пустой кабинет, где мне в присутствии еще одного старшего архивариуса вручили невзрачный коричневый конверт и пару белых хлопчатобумажных перчаток. Под недремлющим оком хранителей я натянула перчатки и уселась читать дневник Евы.