Мария фон Белов тоже не делала вид, что с самого начала знала, какое фюрер чудовище, хотя была сломлена горем, узнав после войны, что творилось во имя их всех. В 1988 году, незадолго до своего восьмидесятилетия, она рассказывала Гитте Серени:
Я никогда не понимала людей, умаляющих одаренность Гитлера, чтобы проще уживаться с сознанием того, что они были околдованы им. В конце концов, он добивался преданности порядочных и умных людей не тем, что раскрывал им свои кровожадные планы и показывал свою нравственную извращенность. Они верили ему, потому что он умел пленять сердца.
Нет ничего эфемернее личного обаяния, и сегодня никому, кроме неонацистов, не верится, что Гитлер пользовался им, чтобы парализовать сознание окружающих. В свете восторженных описаний, оставленных современниками, непросто по прошествии семидесяти лет верно оценить поведение Евы, ее покорность гипнотической власти мужчины, бывшего единственной любовью ее жизни.
Была ли она вообще антисемиткой? Обратное убедительнее всего доказывает ее характер. Учитывая ее открытое сердце и толерантные взгляды родителей, а также ее собственный юношеский бунт против укоренившихся идей, это было бы странно. Тем не менее предполагать, что она вовсе не имела подобных предрассудков, столь же абсурдно, как, скажем, ожидать от нее феминистических наклонностей. Хотя в силу возраста Ева не успела попасть в Лигу немецких девушек и подвергнуться идеологической обработке, росла она в двадцатые годы и достигла зрелости в тридцатые, когда пропаганда была куда изощреннее своей целевой аудитории. Известная доля антисемитизма считалась нормальным явлением… и не только в Германии. Сложно вообразить, насколько всеобъемлющее стремление к арийской чистоте нацисты вселяли в умы и души доверчивого народа. Особенно сегодня, когда нам гораздо лучше известно, на какие ухищрения идут политики, чтобы управлять нашим рассудком. Мы-то выработали иммунитет.
История — в какой мере она вообще заметила Еву — вынесла обвинительный приговор, каковой лишь частично можно опровергнуть на основании интуиции и анализа обстоятельств. Пусть это не является неопровержимым доказательством, но она то и дело проявляла доброту, скромность, простодушие и чуткость к ближним: щедрость к родителям, которые обижали и отталкивали ее, гостеприимство по отношению к друзьям ее кратких, но радостных дней детства и отрочества, поразительное бесстрашие и непоколебимая верность Гитлеру. К концу жизни она показала себя храбрым, стойким и, несомненно, добрым человеком. Добро столь же банально, как зло, и обнаруживается порой в самых неожиданных местах: в душе любовницы Гитлера, например.
Я изо всех сил стараюсь быть объективной. Я изучила ее жизнь вдоль и поперек, старалась, снимая слой за слоем, разгадать, что стояло за ее мнениями, эмоциями и фантазиями. Я прожила с Евой Браун почти три года, и за эго время она сделалась в моих глазах не менее реальной, чем мои друзья. И я не могу поверить, что она была расисткой или садисткой. Как упоминалось выше, ни одна из жен высокопоставленных нацистов не понесла наказания после войны, хотя Магда Геббельс, останься она в живых, могла бы как минимум подвергнуться суровому перекрестному допросу. Если прочих женщин из круга друзей Гитлера в свое время сочли невиновными, то почему сей вердикт не распространяется на Еву?
Мое заключение, основанное на изучении обстоятельств и ее характера: Ева не заслуживает проклятий. Она не виновна и даже не замешана в злодеяниях Гитлера; но и не невинна, однако. В терминологии католицизма, она «заслуживает порицания». Еву часто называли пустой, глупой, тщеславной, избалованной, и временами она такой и была, но если оставить в стороне брюзгливое ворчание нацистских шишек, никто никогда не обвинял ее в более существенных проступках. Это не преступление — быть поверхностной и шаловливой, стараться привнести веселье и удовольствие в чопорные жизни, не зная, что они посвящены отвратительным целям. С уверенностью можно заключить только одно: не зафиксировано ни одного случая, когда Ева проявила бы предубеждение против евреев или насилие по отношению к кому-либо. Если судить по стандартам ее эпохи, и в том числе моей добродушной матери, она не была антисемиткой.
Члены семьи моей матери — ее сестры Ильзе и Трудль, ее две тетушки Лиди и Анни и ее мать, моя бабушка, — никогда не вступали в нацистскую партию и уж точно ничего не знали о судьбе евреев. Tante Ильзе, будучи замужем за врачом, могла о чем-то догадываться, только вот в 1942 году ее мужа прикомандировали к немецкой армии в Советском Союзе, откуда он не мог писать и где, предположительно, погиб. Как почти все немецкие женщины, они не причиняли страданий, но много страдали сами.
У мамы на всю жизнь осталось подсознательное предубеждение против евреев, хотя без грубости или язвительности. Она, как и другие женщины семьи Шрёдер в Гамбурге, не способна была на дерзкий поступок — укрывать еврейскую семью, например. Перемены, нововведения и беспорядки всегда пугали ее. На юге Лондона в пятидесятых, когда нам попадался на пути какой-нибудь новоприбывший карибский африканец, она говорила: «Задержи дыхание, милочка, пока он не пройдет». Если я спрашивала почему, она отвечала: «Они отличаются от нас. Они едят другую пищу. Они пахнут по-другому. И (тут она переходила на шепот) они немножко потные».
Такую же невольную неприязнь она испытала бы при виде еврея. Даже после того, как она в июне 1936 года вышла замуж за моего отца и поселилась в Англии, ей не пришло бы в голову потесниться, чтобы приютить еврейскую девочку в своей маленькой лондонской квартирке, хотя соответствующий раздел «Таймс» пестрел объявлениями еврейских родителей из Германии и Австрии, ищущих безопасного пристанища для своих дочерей и подчеркивающих их ум и честность, их готовность вышивать, чинить одежду, преподавать французский или готовить. Мой отец тоже не пошел бы на это, он старался сидеть тихо и не выделяться. Мои родители могли бы сослаться на бедность, ведь в молодости они действительно едва сводили концы с концами. Они не могли позволить себе кормить девочку, а тем более платить ей. Но другие как-то справлялись… немногие.
Всю жизнь моя мать называла евреев «жидами» и предупреждала меня об их жадности и лживости, особенно в денежных делах. Зная ее доброе сердце, я пытаюсь извинить ее, напоминая себе о том, что это были обычные взгляды и привычные выражения ее молодости, — в то время слова «жид» или «черномазый» считались вполне приемлемыми. Язык, полный предрассудков, на современный вкус, никого не смущал. Молодая Эдит Шрёдер не имела личных счетов к евреям, а после войны, когда раскрылась правда о лагерях смерти, Дита Хелпс — английская жена и мать — испытывала сложные чувства.
Подобно Еве, моя мать не задавала вопросов и не желала слышать ответы, даже по поводу одноклассников, с которыми вместе росла. С другой стороны, мой дедушка, поддерживавший деловые отношения с евреями в силу своей профессии ювелира и торговца бриллиантами, восхищался ими и терпеть не мог Гитлера. Миллионы немцев откликнулись на просьбу фюрера пожертвовать личное золото на военные нужды, на производство вооружения и самолетов. Женщины расставались с обручальными кольцами во имя обороны страны. Но не дедушка. Золото кормило его. Темной ночью он закопал его в саду и по окончании войны откопал — в целости и сохранности. Мне нравилось это вопиющие неповиновение.
Моя мать не желала обсуждать судьбу евреев, и убедить ее поговорить об этом было практически невозможно. Однажды, когда она была в весьма почтенном возрасте и уже становилась рассеянной и забывчивой, я спросила: «Мама, а в твоей семье были евреи?» На лице ее мелькнула тень смятения.
«Что-что, дорогая?»
«Кто-нибудь из членов семьи был евреем?»
«Не-е-ет — их же, кажется, проверяли, понимаешь, на… чистоту. И они прошли». (То есть это она знала.)
Пауза. Затем: «А в твоей семье были?»
«Мамочка, моя семья и есть твоя семья».
«Ах, да. — Пауза. — У меня когда-то были очень хорошие друзья-евреи».
