— Прыгаем? — быстро обернулась к Цветухину Анна Тихоновна.

— Да. Пусти, я первый.

— Нет!

Ухватив ручку замка, она поднялась на цыпочки, всем телом своего легкого корпуса надавила на нее и распахнула дверь. Прежде чем проводник оглянулся и; чтобы помешать ей, вытянул свободную руку, она соскочила на ступеньку, прыгнула на платформу и упала. Проводник, с умелостью железнодорожника, приземлился за нею длинным, плавным шагом, сделал поворот назад, крикнул кому-то — «сюда!»

Анна Тихоновна видела, как спрыгнул Цветухин, Припал на одно колено, но выпрямился, стал подниматься. Два молодых человека уже бежали к нему, словно готовые помочь в беде ближнему, и загородили его. Проводник вскочил на подножку другого вагона. Около Анны Тихоновны тоже стояли двое — девушка с юношей — и девушка взяла ее под руку:

— Не ушиблись?

— Благодарю вас. Ничего.

— Ну, пойдёмте.

И вот Анна Тихоновна и Егор Павлович сидят друг против друга перед столом, покрытым черной клеенкой. В окно напротив видно, как уползает мимо последний вагон беженского поезда. Они в Москве, а если не в Москве, то рядом с нею. За столом перед ними — пожилой сосредоточенный человек в военной форме. Он только что разложил чистые листы бумаги, рядом какие-то бланки и, не собираясь писать, приготовился слушать. Он уже спросил Анну Тихоновну, сохранился ли у нее пропуск в Брест.

— Сохранилась одна я, — не без шутливости ответила она.

Это прошло вполне незамеченным. Егор Павлович предъявил уцелевшее в заднем кармане замызганных чесучовых своих брюк командировочное удостоверение самодеятельного драмкружка с печатью заводского комитета. Бумажка вызвала у военного усмешку, но осталась при бланках.

Задержанные рассказывают свои истории. Военный точно бы проникается расположением к пострадавшей Улиной. Даже замедляет сочувственный взгляд на девушке, которая привела Анну Тихоновну с перрона и осталась при двери вместе с юношей, таким же добровольцем охраны, как она. Щеки девушки покрываются пятнами, и она часто мигает, услышав, как гитлеровцы бомбят на шоссе женщин с детьми. Затем говорит Егор Павлович. Тон его несколько небрежен, будто он хочет внушить, что перенес все ужасы достаточно бодро. Когда на вопрос, зачем спрыгнул он с поезда, Егор Павлович ответил, что едет в Ленинград, а не в Сибирь, — Анна Тихоновна странно поглядела на него. Военный не пропустил ее движения.

— У вас, стало быть, пересадка в Ленинград, — сказал он, — а у вас в Тулу? Интересные точки выбраны.

— Вы не верите? — простодушно удивилась Анна Тихоновна.

— Я вернусь к этому. Сейчас я должен произвести личный обыск.

Она вдруг встала. Бледная, с поднятой головой, сказала глухо:

— После того, что мы пережили… такие же люди, советские люди, как вы, здесь… После всего…

— Сядьте, — остановил военный.

Считай он нужным выкладывать свои мысли, он, наверно, сказал бы: «Не мешайте выполнять обязанность транспортной власти. У вас нет документов. Вы прибыли из военной зоны. Нарушили приказание не покидать поезда. Между собой не связаны ни родством, ни службой. Случайно встретились на границе. Случайно попали в беженский поезд на территории, захваченной врагом. И мы будем отпускать на все четыре стороны, кого бы ни приволок такой поезд?»

Но он сказал то же самое на кратком служебном языке:

— Пройдите в дверь налево.

Анна Тихоновна опять вскочила.

— Это оскорбление… Как не совестно! Позвоните моему мужу, Извекову, в Тулу. Он заместитель председателя исполкома. Меня знают в Москве. Соединитесь с любым человеком из десятка, который я назову… Егор Павлович! — внезапно сменила она пыл на мольбу. — Что же вы ничего не скажете?!

— Что я могу, — пожал он одним плечом. — Первый раз вижу такое обращение с советскими актерами. Как с чумными. Я понимаю — военное время. Бдительность… А вдруг в бинтах моих замотана какая тайна!..

— Бинты тоже посмотрим, — прищурился на него военный.

— Но это же насилие! Над раненым! — обрывисто восклицала Анна Тихоновна. — Люди помогали друг другу под бомбежками, а вы… Почему вы не делаете ничего для выяснения? Вам подтвердят его личность. Позвоните… Соедините меня с Оконниковой, с народной артисткой!..

Существуют имена, один звук которых действует, как горящая спичка, брошенная в сено. Конечно, сырое сено не вспыхнет: далеко не все насторожатся при ином даже громком имени. И Гликерия Федоровна не могла бы рассчитывать, что вся улица обернется, если крикнут — «идет Оконникова», как обернулась бы в свое время, если бы услыхала — «идет Шаляпин!». Но огонь ее славы воспламенял московских театралов.

Военный, видимо, не был театралом. Зато едва произнесено было имя Оконниковой, как девушка, не покидавшая поста у двери, явно сдерживая восторг, спросила:

— Тетя Лика?!

— Да, да, тетя Лика! — обрадовалась Анна Тихоновна. — Позвоните ей! Пожалуйста!

Девушка, осмелев, попросила разрешения найти номер телефона, но начальник манием руки указал ей на ее место. Все же порыв театралки смягчил его. Он достал истрепанную телефонную книгу.

Анна Тихоновна, как только начался разговор, пыталась взять у военного трубку, но указующая его рука делала свое дело. Он не отступил ни на йоту от формы, положенной для такого рода бесед. Лишь удовлетворенный ответами, он проговорил почти уже не служебно: «Передаю трубку гражданке Улиной».

По существу, совершилось восстановление Анны Тихоновны в правах гражданства, и, как при всяком торжественном акте, это мгновение не могло не взволновать. Анна Тихоновна успела крикнуть в телефон — «тетя Лика!» — и расслышать ее голос. Потом она уронила голову на стол и разрыдалась. Военный бережливо вынул из ее стиснутого кулака трубку, сказал:

— Прошу подождать. Гражданка должна успокоиться.

То, что наступило затем, было действительно спокойствием, — наверное, таким, какое живет на большой глубине вод. Но поверхность маленького события, происходившего в этот час на товарной станции Окружной дороги, напоминала скорее шум и плеск разгулявшихся на ветру беляков.

Тетя Лика приехала в сопровождении Доростковой. Обе они сразу сжали в объятиях Анну Тихоновну и не выпускали ее, пока все трое не выплакали первых слез. Потом начался беспорядок вопросов и ответов с короткими всплакиваниями, которые чередовались с наплывами радости и утешений. Потом тетя Лика прижалась к уху Анны Тихоновны.

— Прости ты меня, старуху!

— За что, тетя Лика?

— Господи, да кабы я тебя не втравила в эту поездку!.. Дай, дай я еще поцелую твои ранки, милая.

Она почмокала Анну Тихоновну в давно опять очерствелые на щеке царапины и тут же сообщила самую большую московскую новость:

— Угодил, говорят, Прохор-то Гурьич к немцам. У всех только одно на языке — Скудин!

Анна Тихоновна призналась, что видела его в Пинске, и уверила в благополучном его отъезде. Но в Москве о нем после его отбытия из Пинска не было никаких известий, и — по словам тети Лики — об этом гудят все театры. Анна Тихоновна ни звуком не обмолвилась, как поступил с нею Скудин, и была рада, что в момент разговора о нем куда-то вышел из комнаты Егор Павлович. Перед тем как садиться в машину, она поспела шепнуть ему, чтобы и он ничего не говорил о Скудине никому.

— Он, может, правда погиб. Не надо его винить. Не всегда человек властен над собой.

— А боец властен? — недобро спросил Цветухин.

— Он не боец… Да и мы с вами — какие мы бойцы?

— Положим, мы прошли нашу подготовку, — усмехнулся Цветухин, добавив: — Не все так добры, как ты.

Проводы со станции оказались не тем, чем была встреча. Служащие, искавшие повода взглянуть на артистов во время свидания в комнате, теперь дружно выглядывали из окон, когда они усаживались в черный лимузин тети Лики. Кое-кто вышел на дорогу, и даже сосредоточенный военный солидно тронул пальцами висок, провожая дотоле мало что говорившую ему Оконникову.

Вечер и ночь Улина с Цветухиным были ее гостями. Расходясь по отведенным спальням, они пожелали друг другу покойной ночи. Взаимные улыбки долго держались. Но в последнюю секунду Анна Тихоновна довольно требовательно спросила: — Что вы сказали на этом допросе, на товарной станции? Вы собираетесь в Ленинград?