— Наконец-то! — вырвалось у него сердито-освобожденно, когда не прошло и минуты и он услышал, что она застучала по полу, всовывая ноги в туфли, и бросилась к гардеробу.

Она сорвала с вешалки первое подвернувшееся платье. Надевая его через голову, она велела Цветухину помочь ей, сказав: «Что ж вы стоите?» — и, вытянув из гардероба рукав другого платья, наскоро обтерла себе лицо. Делая все это, она не переставала взглядами искать сумочку и увидела ее под спинкой опрокинутого стула.

Она успела шагнуть к ней, но из непрестанного гула опять вырвался и с нарастающей стремительностью покатился над домом рев самолетов.

Цветухин обнял Анну Тихоновну, и они прижались к стене. Зажмурившись, она ощущала странную вибрацию тонкой стенной переборки, толчки резко вздрагивающего тела Егора Павловича, и его дрожь передалась ей.

Миг спустя после режущего пролета машин он обеими руками сдавил локоть Анны Тихоновны и с неодолимой силой потянул ее за собой к двери.

Они выбежали на улицу.

Солнце поблекло над городом. Покров кирпичной, известковой пыли лежал на дорогах и домах. Навись этой пыли колыхалась в воздухе, там и тут перемешанная с черными, рыжими дымами или розово окрашенная пожарами. Поглощая сверху всю землю, гул будто исторгался самой землей — ноги слышали ее содроганья.

— Куда мы? — спросила Анна Тихоновна, когда они по засыпанной щебнем и щепой дороге обегали тесовый дом с разинутыми оконными проемами.

— Куда все, — ответил Цветухин.

Он все не выпускал и тянул за собой ее руку.

Они завернули за угол, на улицу, казавшуюся бесконечной. Люди, держась как можно ближе к домам, цепочками спешили по тротуарам, торопясь обогнать друг друга. Проезжая мостовая была почти пустынна. Изредка, на полном ходу, пролетали одинокие грузовики. Мужчины, женщины катили детские коляски, тележки, набитые тряпьем, или тащили на спинах и плечах узлы, мешки, сумки. Дети бежали с матерями, вцепившись ручонками в подолы, крича и плача. Те, кто бежал в одиночку, то соскакивали на мостовую, чтобы их бег не задерживали двигавшиеся по тротуару, то кидались назад, к домам.

Анна Тихоновна тоже пыталась перетянуть Цветухина на дорогу, но он не пускал, и они толкались, перегоняя плетущихся стариков, старух, и обнимающих один другого ребятишек, и женщин, в слезах хлопочущих вокруг опрокинутой тележки с пожитками.

Около угловых домов люди скучивались — и потому, что страшились сразу перебежать открытое пространство перекрестков, и потому, что с поперечных улиц вливались новые люди. В эти замедления возникали тревожно-краткие разногласия — каким путем ближе выйти на Московскую улицу, чтобы потом попасть на Кобринский тракт: всех невольно влекло туда — на восток — как к исходу спасенья. Часть людей вдруг поворачивала, либо соблазненная аллеей, укрывавшей человека от неба густыми каштанами, либо в надежде хоть на минуту скорее выбраться из города. Но все многолюднее становилось на улице, которая стрелою длилась и длилась неизвестно куда.

На одном из перекрестков Анна Тихоновна очутилась рядом с целой семьей. Мать прижимала к себе грудного ребенка; длинноногая девочка-подросток несла в одной руке узел, а на другой сидел у нее мальчуган, немногим больше чем годовалый, крепко обняв ее тоненькую вытянутую шею в проступивших жилках; за девочку и мать держались еще двое похожих друг на друга мальчиков, лет пяти оба, и тоже с узелками в руках. Все дети и мать молчали. Лицо девочки вымазано было пылью с засохшими следами слез, и пот обсыпал каплями ее по-детски оттопыренные губки.

— Дай мне узел, я понесу, — безотчетно для самой себя сказала Анна Тихоновна.

— Не надо, нет, — отстранилась девочка, — я сама.

— Мы уж сами, — подтвердила тотчас мать, — по очереди с Сашенькой.

— Ей же не под силу!

— Нет, спасибо, — сказала мать и повернулась к мальчикам: — Коля, не отпускай руку. И ты держись, Ваня, держись за Сашеньку.

— Велите вашей Сашеньке дать мне понести! — упрямо говорила Анна Тихоновна. — У меня пустые руки. Нас двое, видите? Пойдем вместе. Ну, дайте, мы поведем мальчиков!..

Все уже двинулись через дорогу, и впереди пошли Цветухин с Анной Тихоновной, за ними мать с дочерью и другими детьми.

Егора Павловича сначала изумило предложение Анны Тихоновны. Он хотел опять потянуть ее за собой, но глянул на девочку и подумал, что это так надо, как сделала Анна Тихоновна, и хорошо, что она так добра. И он совсем отпустил ее, — ему стало тяжело все время держать ее за руку. Он начинал задыхаться, мучила жажда, першило в горле от кислой гари с пылью. Было облегчением идти так же медленно, как женщина с ее малорослой семьей и Анна Тихоновна, старавшаяся не потерять из виду детей. Она все оглядывалась на них, особенно на Сашеньку, и он продолжал думать, как это хорошо, что она пожалела девочку.

Но они прошли недолго и вдруг заметили, как засуетилась и молчаливо, но страшно быстро начала редеть на тротуаре вся эта длинная цепь людей. Сейчас же, едва они это заметили, и еще быстрее, чем редела толпа, стал надвигаться им навстречу машинный рев самолета с равномерными, уже знакомыми взвываниями моторов. Улица чуть не сразу опустела. Люди прятались во дворах и домах, забегая в те ворота, калитки, подъезды, которые были отворены и брошены настежь.

Анна Тихоновна и Цветухин схватились друг за друга и, прижавшись, мешая себе, побежали.

Место, где застигал их налет, оказалось длинным забором, но впереди видели они полуразваленный кирпичный дом и людей, бежавших в развалины, и стремились туда. Уже подбегая к дому, Егор Павлович расслышал в шуме самолета обрывчатый сухой треск, понял, что это стрельба, хотел крикнуть, но — споткнувшись — нагнулся и потащил за собой Анну Тихоновну, падая.

Упав, они не приникли к земле, а тут же оба задвигались ползком дальше. Всего шагах в десяти перед ними высилось засыпанное кирпичной крошкой дощатое крыльцо дома с выбитой боковиной. Черная эта дыра под крыльцом обетовала им укрытие — они что было духу работали локтями и коленями, стараясь его достичь.

Очутившись на коленях и перебирая ими торопливо, Анна Тихоновна мигом припомнила свою хозяйку ползущей под садовую скамью, и впервые злоба к этой бабе и злоба к унижению своему резнула ее еще не испытанной болью. Она принялась изо всей силы заталкивать под крыльцо отставшего Егора Павловича. Потом с ловкостью забралась за ним сама, сжалась, накрыла рукой его голову и туго прильнула щекой к его лицу.

Она не могла слышать, но ухо ее будто угадкой поймало в дрожащем, душном вздохе Егора Павловича беспамятные слова:

— Боже мой! Что же это?.. И она сама бормотала:

— Боже мой!..

Рычание самолета со жгучим стрекотаньем стрельбы пронеслось так низко над головами, что чудилось — самолет вихрем поволочил за собой воздух.

Тогда, нагоняя этот вихрь, расплылось над улицей тяжелое гудение другого самолета, поглотило собой все, и затем грянули удар и грохот. Клуб мусора с тротуара ворвался под крыльцо, в развалинах дома глухо заворочались оползающие кирпичи, что-то посыпалось сквозь щели ступеней.

— Вылезем! — закричал Цветухин. — Нас раздавит!

Он порывался приподняться, но Анна Тихоновна сильнее прижала к себе его голову. Они полежали еще, не шевелясь, пока по тротуару не замелькали ноги опять побежавших людей.

Первое, что стало слышно, когда после взрыва стихнули раскаты разрушенья, были стонущие, плачущие голоса вдалеке. Но потом откуда-то поблизости долетел исступленный крик женщины:

— Сашенька!.. Сашенька!..

— Это они! — проговорила Анна Тихоновна.

Она первой выбралась из-под крыльца. Пыль колебалась на улице туманом, люди появлялись из его пелены, пробегали мимо и вновь исчезали.

— Сашенька!.. — пронзительно повторился зов, и нельзя было разобрать, откуда он шел.

Осматриваясь по сторонам, Анна Тихоновна заметила прямо перед собою какой-то шевелящийся ком на мостовой. Она сделала два шага и попятилась.

— Миленький! Смотрите! — вскрикнула она, вся потянувшись к Цветухину.