Семафор открыли, толпа двинулась, актрисы еще поцеловались, Пастухов, простившись с Улиной, полуобернулся, увидел, что она тоже оглянулась, крикнул ей:

— Тетя Лика вас ко мне привезет! — и, подняв щеки, проговорил сквозь не разжатые зубы: — Привези ее, тетя Лика. Славная какая артисточка…

Улина пошла к себе в гостиницу в превосходном расположении духа: сразу налаживалась интересная жизнь со встречами, поездками за город, знакомствами, словом — та рябизна впечатлений, которой недоставало в областных городах, особенно в Туле, где она играла прошедший сезон.

В вестибюле, едва она вошла, перед ней, как по команде, сняли шляпы двое мужчин, явно дожидавшихся ее, и один из них затараторил в карьер:

— Милая душечка, Анна Тихоновна! Какая радость, какое счастье, честное слово! Сколько лет, дорогая, и все такая же обаятельная, простая, легкая, светлая, с неповторимой улыбкой… Тот же свет в глазах, помните, о вас говорили: мерцает свет неугасимый у Анны Улиной в очах… честное слово! Познакомьтесь, душечка, это директор моего… нашего театра. Да что говорить! Какой театр! Вот вы увидите, честное… Вы в каком номере, дорогая? Десять восемнадцать, да?..

Улина сразу вспомнила этого известного среди бывалых театральных работников администратора с прозвищем «Не будь я Миша», и потому, что ей в эту минуту все улыбалось в Москве, она с удовольствием позволила ему трясти, жать и бормочущими губами чмокнуть ей руку.

— Подымемся к вам, дорогая, у нас единственный капитальный вопрос, всего на пять минут, ни секундой больше! Я вам расскажу реалистическую, но полную романтики новость. Вот как раз лифт! Скорее, душечка, мы дорожим каждой терцией вашего отпуска, мы знаем, вы отдыхаете, знаем, что Тульский театр кончил, что вы остаетесь еще на сезон, что вас зовет Саратов, зовет Свердловск, но вы предпочитаете Тулу, и мы, душечка, хорошо понимаем: муж, семья, положение в городе, что поделаешь! Осторожно: дверь. Ближе ко мне. Вот так. Щелк! Поехали. Мы знаем о вас, дорогая Анна Тихоновна, все, все!..

Он на самом деле знал все. Если театральные администраторы — профессия, то он был истинным профессионалом. Вождение маломаневренных драматических галер по рифам безденежья и провалов; борьба за кассу и афишу, за актеров — не по вкусу худрука, а по вкусу публики, за репертуар — не ради отчета перед начальством, а ради успеха у зрителя; дни и ночи труда, изобретательства, придумок, препирательств, обид, страха, угождений, и, однако, в конце концов любовь ко всей этой пытке, умеренная зависть к актерской славе и несколько преувеличенное обожание сцены, — никто не скажет, что этот хлеб легок и в этом искусстве нет своей хитрости. Старый знакомец Улиной заслужил популярность не всегда поощряемыми качествами. Но о нем говорилось, что это — пример перерастания одних качеств в другие: он так много переменил за свою жизнь театров, что уже не было такого, где он чувствовал бы себя не у места. Получив назначение в новый театр, он тут же делался в нем своим человеком настолько, что переставал отличать свое от чужого. Его обычно удаляли с должности со скандалом, но, удалив, вспоминали о нем с сожалением.

Пока лифт поднимался, Анна Тихоновна весело слушала лишенную всякого смысла трескотню. Но как только вошли в номер и присели на плюшевых зеленых креслицах под такой же зеленой картиной, изображающей то, что в инвентарях гостиниц числится под именем «Шишкин лес 90X60», Анна Тихоновна почувствовала, как хорошее расположение ее исчезает.

Лицо администратора выразило мучительное страдание, он бледнел, отчего бритые щеки его синели больше и больше. Его нога, спущенная с кресла, была согнута в коленке и упиралась носком лакированного башмака в ковер, как у премьера в сценах объяснения с героиней. Он вперил горящие глаза в лицо Улиной. Голос его ослаб и задрожал.

— Анна Тихоновна, — сказал он, сдерживая дыхание, — спасите. Горим! Какое дело погибает! На каком историческом этапе! В каком центре! Острополитического, пограничного значения центр, душечка! Не пойдет занавес в срок — иди сам арестовывайся.

Вдруг в своем неудержимом темпе он ринулся выкладывать все, что надо было, по его мнению, выложить, чтобы убедить Улину в совершенной неотложности ее поездки в Брест; чтобы расписать таланты молодой труппы, закладывающей себе розовую будущность в эти решительные для своей славы дни; чтобы клятвенно заверить, что от Улиной потребуется исполнить всего две роли, притом именно таких, в которых она имеет несравненный успех, и что выступит она не более чем в пяти спектаклях и это будет ее напутствием юному племени дарований и свидетельством могучего расцвета театрального искусства перед лицом дорогих нам зрителей недавно воссоединенного с Советской Белоруссией красавца города.

Ему понадобилось не больше минуты для речи, исчерпавшей весь предмет и в своем роде блистательной, и за эту минуту он не дал Анне Тихоновне выговорить и одного слова, которое ей хотелось сказать.

Она поднялась. Он понял, что предстоит борьба, выхватил из нагрудного кармана платок в горошек, обтер влажно сверкавшую кругом рта синеву и будто хотел сказать — рубите мою голову, я не отступлю, — кончил:

— Судьба театра в ваших руках.

— Почему же? Если труппа на самом деле так сильна, в ней должна быть на эти роли дублерша, — сказала Анна Тихоновна.

— Не верю! — вскрикнул он. — Не верю, что уши мои слышали это от вас! Чтобы новый театр открывался с дублершей в главной роли! Душечка, не надо, не надо так! Зачем это вы? У меня сердце. Я — человек. Зачем?

Улина отошла к окну. Москва размахнулась перед ней своими дымчатыми далями. По беспорядочно насыпанным разноцветным крышам запутанных улиц стелились длинные предвечерние тени высоких зданий. Зной огненного июня еще не сдавал. Местами колыхался бледно-серыми клубами пар, поднимаясь с горячего асфальта, политого водой. Желтели облачка золотисто-просвечивающей пыли. Глубоко под окном тянулся приплюснутый манеж, затененный университетом. Вдоль сада, окаймившего кремлевскую стену, подрумяненную солнцем, и справа по площади бежали маленькие автомобили. Все чудилось игрушечным с высоты, и люди на тротуарах бойко перебирали коротенькими, словно подставленными ножками.

Улина вспомнила Пастухова с его гладкими щеками, опирающимися на подбородок, как на фундамент, с его меткой улыбкой едва ли не на строгом лице. Она вспомнила добрую тетю Лику, ее бесчисленные ласковые морщинки, ее запрятанный в глазницы лукаво-заманчивый взгляд. Уехать из Москвы, сломав свой отдых, не повидавши никого из друзей, не побегав вместе с Надей по музеям, паркам, не услышав, как Надя назовет себя первый раз студенткой — счастье, которого не узнала ее мать, — ради чего это делать?

Она была уверена, что откажется, что уже отказалась ехать, и только одно придерживало ход ее мыслей — то, что существует театр еще не начавший работать, наверно беспомощный, но переполненный желанием показать себя, жаждой взять зрителя в руки, покрасоваться перед ним и, может быть, повести его за собой — куда? Ах куда хочет вести молодежь, куда хотела в юности вести за собой зрителя Аночка! Да и не так это было давно, она молода до сих пор, она чувствует себя по-настоящему счастливой среди таких, какой сама была почти вчера. Вчера она была еще неумелой, но дерзкой в душе, еще неловкой, но совершенной и чудесной в своем воображении. Сегодня она могла бы научить других, как можно жить на сцене, — у нее есть опыт, есть потребность учить, которая приходит и начинает расцветать как раз с ее возрастом, на пороге… нет, нет! вовсе не на каком-то пороге, а тогда, когда молодость овладевает всеми своими силами, поспевшими как урожай к сбору.

Она смотрела на Москву и думала, что ей никуда не надо ехать и она ни за что не поедет, но что если бы поехала, то, пожалуй, как раз к желторотой молодежи, которая еще не сыграла перед зрителем ни единого спектакля.

Тяжелый удар по полу, приглушенный ковром, раздался позади Анны Тихоновны. Она резко повернула голову. Не прекращавший своей мольбы администратор съехал по скользкому плюшу креслица на пол и стоял коленопреклоненный.