После того как к протоколам исполкома подшили роковую для Михаила Антиповича резолюцию, он пережил такой шок, что даже разговаривать начал на каком-то геометрически округленном языке, так что и щекотливая тема, обработанная этим способом, и преимущественно с помощью молчания и мычания, не давала собеседнику подцепить какие-нибудь определенные выводы. Конечно, с друзьями он говорил более откровенно, чем с малознакомыми, да и то, во-первых, лишь в том случае, если разговор происходил с глазу на глаз, а во-вторых, и с друзьями, в силу привычки и осторожности, пользовался отчасти мимикой и языком округленности.

Подобным дружеским излиянием была беседа Придорогина с его старым приятелем, городским архитектором Филиппом Филипповичем Бокатовым — родственником его по жене.

Оба они ехали в служебную командировку, в Москву, и, на их счастье, удалось получить отдельное купе в южном поезде. Закрыв дверь и усевшись визави у навесного столика под окном, приятели вздохнули с облегчением, достали папиросы, обменялись сентенциями насчет вреда курения, помолчали. Хотя день был яркий, Придорогин повернул выключатель настольной лампы под оранжевым колпачком искусственного шелка. Тока не было. Придорогин медленно оглядел стену, обнаружил над окном черную тарелку радио, встал, нащупал регулятор, покрутил его в обе стороны. Звука не последовало.

— Пора бы тебе, Михаил, жирку сбавить, — сказал Бокатов.

Охлопывая себя по оттопыренному животу, подобранному широким желтым ремнем, Придорогин опустился на диван, опять вздохнул, ответил:

— Жизнь, братец мой, — борьба с излишками веса. Теперь будет время физкультурой заняться.

Снова помолчали.

— Сдаешь? — спросил Бокатов.

— Приготавливаюсь.

— Что-то затянулось.

— Извеков не хочет принимать, пока семью не перевезет. А тут два пункта. Первое — квартира не готова. Второе — его жене театр отпуска не дает, привык с удобствами.

— Где ему квартиру отводишь?

— Да он сам придумал: кварталом ниже кладбища, на Жуковской. Я ему предлагал в новостройке, — так нет, уперся: там, говорит, у вас ничего, кроме щебня да известки. А он, видишь ли, желает, чтобы с деревцами.

— Будет хозяином — пускай себе озеленяет, где хочет.

— Я тоже думаю — пусть озеленяет. Пусть и квартиру устраивает, какая понравится. Хоть на Жуковской, хоть… на самом кладбище.

Они улыбнулись друг другу.

— Да, правда, — с досадой сказал Придорогин. — С Жуковской, чтобы он въехал, надо десятерых жильцов переселять. А куда? Извеков говорит — вот, мол, ты и предоставь им жилплощадь в новостройке, где мне предлагаешь. Так ведь они — не очередники на площадь, жильцы-то, отвечаю ему. Вот, говорит, ты своих очередников размести в новостройке, а на ихнюю площадь пересели жильцов с Жуковской. Ишь, говорю, какой ты ученый. Этак ты все новостройки очередникам разбазаришь. А он мне — разбазаривать, говорит, не следует, а распределить между очередниками — твоя обязанность. А как же, спрашиваю, быть со вновь прибывающими ответственными товарищами, которых к нам назначают на работу, вроде, например, как ты, а? Куда их прикажешь? Может, в очередники зачислять или как?

Бокатов засмеялся.

— Это ты подколол!

— А как же? Приезжают на готовенькое! И жильцов им высели, и ремонт произведи, и чтобы с деревцами.

— Да что ты с ним нянчишься? Поживет в гостинице.

— Говорил!.. Он мне — я в гостинице, говорит, не намерен каждое утро терять полтора часа в хвосте к умывальникам. И умывальники, говорит, у тебя такие, что тошно руки сполоснуть. И все, знаешь ли, — «у тебя», да «у вас», да «твое», словно сам не бог весть из какой Филадельфии заявился.

— Да, — заметил Бокатов, — рассказывают про него — крутоват.

— Кто рассказывает? — насторожился Придорогин.

— У меня в мастерской чертежник один, работал прежде в Сормове, сталкивался с ним.

— Сталкивался? Конфликт какой был?

— Нет, не то чтобы… А приходилось наблюдать по работе. Неутомимый будто этот самый Кирилл Николаевич, ну и шибко требовательный, крутоват.

Придорогин, чуть повременив, рассудил:

— Если так подумать, то ведь оно и нельзя по-другому. Время такое. Да и народ такой, правду сказать. Страна особенная. Строгость требуется. Распустишь — революцию упустишь. Нельзя.

— Конечно. Но ведь одной строгости мало. Рассказывают, он порядочный будто дипломат.

— А как же? Без гибкости далеко не уедешь. Крутоват — хорошо, дипломат — хорошее. Народ требует к себе подхода.

— Политик!

— Кто? — почему-то даже испуганно спросил Придорогин.

— Да Извеков-то.

— Что ж ты хочешь? Тридцать почти лет в партии — да чтобы не политик.

Бокатов подался немного вперед, мигнул Придорогину, сказал тише:

— А на тот счет, как полагаешь?

Придорогин поднял плечи, сделал руками такое движение, словно на его кисти надели моток шерсти и он помогает перематывать ее на клубок.

— В оппозиции он словно бы не был, — сказал он на низкой ноте. — У него, братец мой, позиция, а не оппозиция.

— Своя позиция и есть оппозиция.

— Не скажи. Дисциплину он понимает. Ни одного ему выговора, говорят, не записали до этого случая.

— Говорят и другое. Ни одного будто предложения не примет, если нет особого постановления. Всякое, мол, предложение принимать — и своего ума не надо.

— А разве не верно? — довольно громко возразил Придорогин. — Не успеет человек себя на каком деле показать, как на него пошли сыпаться предложения — давай это, и то, и другое, и там тебя ждут, и тут ты нужен. Приучают народ к работе спустя рукава, плодят формалистов. Извеков не формалист, он — работник.

— Разделяешь, значит, его установки? — не без колкости вставил Бокатов.

— На кой он мне сдался!

Разговор приостановился, как будто собеседникам надо было дать себе отчет — одобряют они Извекова или порицают и до какой черты допустимо то или другое.

— Работник! — скептически начал Бокатов. — Все мы работники, а приходится иной раз поработать не то, что хочется… У Извекова всегда шло по шерсти. Чего захотел, то и получалось. И постановления насчет его работы поспевали как раз такие, которые ему нравились. Рука у него наверху, в аппарате… Оно и получалось.

— Ты кого думаешь? — требовательно, но опять потише спросил Придорогин.

— Рагозина. Слыхал?..

— Думаешь, один ты слыхал?.. Рагозин в военном отделе, а Извеков по тяжпрому.

— А военный отдел голоса, что ль, не имеет в тяжелой промышленности?

— Ну, коли хочешь знать, Рагозин нынче Извекова против шерсти и погладил!

Бокатов вроде как удивился, но промолчал из соображения ответственности предмета, который всплыл по его же вине, и решил несколько отступить:

— Странно все-таки. Не чужак ведь какой. Надо было — воевал, торговал, речной флот восстанавливал. Буксиры-то, говорят, к Нижегородской ярмарке кто под пары ставил? Извеков. Пришло время заводы строить — он в первом ряду. На автомобильном конвейер при ком налаживали? Не хуже спецов-инженеров справлялся. Учился, совершенствовался. Не клевал носом, не спал.

— А кончил — с чего начал: коммунхозом! — усмехнулся Придорогин и вдруг крепко ударил друга по коленке. — Непонятная одна в нем черта: всегда он словно бы на втором плане стоял, до настоящего руководства не подымался, в замах ходил? При его-то партстаже, а?

— Знаешь, ведь есть люди, без которых настоящего дела не сделаешь, которые ценности создают и этим свою гордость питают. У которых что голова, что руки — золото.

— А руководители — безрукие, что ли? — укоризненно заметил Придорогин.

— Одни руки водить предпочитают, другие делать работу. Сам говоришь, что Извеков — работник. Завод-то ехал на нем, так?

— Это все разговоры. Неизвестно, какими он их фактами подтвердил. Зачем-то ему надо, говорю, в полутени держаться, не на солнышке, не на припеке самом, а?

Придорогин отвалился в угол дивана, закрыл глаза. Он обладал способностью мгновенно задремывать, и даже прихрапывал легонько при этом, вздувая обширный, живот, но, так же быстро и неожиданно пробуждаясь, он мог, как ни в чем не бывало продолжить прерванный спор или начать любой новый. Бокатов знал это за ним и, хотя на сей раз Михаил Антипович уснул надолго, спокойно дождался момента, когда тот поднял веки и глазами лунного света оглядел купе.