— Был момент, я подумала, что каждый одет в светлое из-за этой жары, вся площадь белая сплошь, как известка, и это настоящая цель… если в самом деле вдруг налет! Раз уж эвакуируют — значит, ждут налетов, Шурик, ведь да?

Он не отвечал.

— Я еще подумала, хорошо, что наше бомбоубежище вполне готово, — сказала она и подождала, не ответит ли он.

Но он по-прежнему молча стоял с опущенной головой.

— Ты не видал, какой я приделала уютный колпачок на лампочку в нашем подземелье? — спросила она повеселее. — Будет удобно читать.

Он резко взглянул на нее и тут же прищурился.

— Советую забрать туда спиртовку. Варить кофе. Будет еще уютнее.

— Ты опять чем-то раздражен, — с печальным укором сказала она.

— Я пойду нынче копать щель на соседнем участке со всеми вместе, — проговорил он настойчиво, будто заранее отклонял всякие возражения. — Я буду отсиживаться в щели, если случится налет. Вместе со всеми.

— Очень великодушно. Я тоже, конечно, рыла бы эти ямы, если бы позволяло мое здоровье. Но извини, твой возраст исключает земляные работы… И к чему было ломать нашу котельную?

Она сдержала себя, поднялась и скучно потянулась, точно от усталости.

— Я понимаю, тебе тяжело. Но от этого только тяжелее мне… А мне самой разве легко? До сих пор не знаю, что с кузиной в Ленинграде. Я написала и тетушке, она молчит. У меня болит за нее душа. Было бы, наверно, лучше съездить к ней, узнать… Как ты смотришь?

— Пожалуйста, — мгновенно ответил Пастухов.

— В самом деле! — вновь оживилась Юлия Павловна. — Еще не известно, не придется ли перебраться к тетушке на какое-то время… Сегодня эвакуируют детей, завтра…

— Завтра — стариков! — грубо досказал он.

Неужели, Шурик, ты обиделся? — улыбаясь, протянула она к нему руки, — Я думала сказать — завтра, может быть, Москву?.. У тетушки над нами все-таки будет крыша, если дача у нее не совсем сгнила.

Юлия Павловна уже готова была к своему поцелую примирения, но Пастухов уклонился, на ходу буркнув, что выйдет в сад.

Рассказ о детях, сидящих на площади, поразил его. Эвакуация детей из столицы продиктована была, разумеется, дальновидностью. Но какова же даль?.. Лишь только Юленька заговорила о налетах, он понял, что у нее уже есть свое готовое решение, к которому она непременно будет его склонять. У него не было решений. Неопределенность намерений сделалась его обычным состоянием. Это тяготило его, потому что он предпочитал о себе думать как о человеке, в общем, твердых желаний и действий. Чем очевиднее он теперь избегал принимать какие-нибудь решения, тем больше давал простора планам Юленьки, и это оскорбляло его. До ссор у них не доходило. Но не ссорились они именно потому, что он уступал ей во всем. Она чувствовала, что у него нет планов и ему ничего не остается, как уступать. А он не знал, что же его больше раздражает: сами ли по себе планы Юленьки, откровенно эгоистичнее, или странная его неспособность им противостоять.

Они не ссорились, но не могли и поладить с тех пор, как из-за Юленьки он лишился случая повидать приезжавшего к нему Алешу. И что только не служило поводом ко вздорам!

Пастухов избегал ездить с Юленькой, когда она садилась за руль. Конь (как величал он свой «кадиллак») терял стать, почуяв, что за повода опять взялись изящные ручки. Но заточиться на даче он не мог и незадолго до того, как была придумана поездка к тетушке, отправился с Юленькой в город.

Скрепя сердце он молча терпел толчки, рывки, внезапные остановки, пока мотор вдруг не отказал водителю в послушании. Сюрприз поднесен был при въезде в Москву и — что на грех случается чаще всего — посередине улицы. Подошел милиционер. Юлия Павловна озадаченно выскочила на мостовую, кинулась к капоту, с превеликим усилием подняла его и принялась что-то такое ощупывать на моторе. Милиционер приглядывал за ее ворожбой с полминуты, затем в мудром спокойствии удалился шагов на пять, стал спиной к машине и, подняв фуражку, обтер голову и шею огромным носовым платком.

Пастухов огорчительно наблюдал через стекло то за этой спиной с желтой портупеей и такой же желтой кобурой длиннейшего пистолета на поясе, то за беспомощными пассами белых, оголенных по самые плечи рук Юленьки. Она мало что разумела в моторе — ему это было известно, и он уже рисовал себе дальнейшее не менее ясно, чем равнодушно проницательный милиционер: будет остановлен какой-нибудь порожний грузовик, беспомощный «кадиллак» будет взят на трос, отведен в сторону, к тротуару, и оставлен там, покуда не явится опытный водитель либо механик, который вдунет жизнь в заглохшее чудовище.

Но этого водителя, этого механика должен будет невесть где отыскивать, упрашивать, умаливать не кто другой, как самолично Александр Владимирович. Пока же он приговорен изнывать во чреве раскаленного на припеке, омертвевшего своего коня.

Пастухов чертыхнулся, распахнул дверцу, вылез. Он стал тоже спиной к машине, не упуская из вида милиционера и ожидая, что тот вот-вот должен, говоря его языком, принять меры. И правда, милиционер вдруг поднял над головой, а потом вытянул вбок руку, перекрыв одну сторону движения. Пастухов решил было, что дело теперь явно за грузовиком и тросом, но ошибся.

Посреди дороги маршем близилась к милиционеру колонка красноармейцев. Дойдя до него, она по команде начала поворот на перекрытую сторону и зашагала к приземистому дому с вывеской «Фабрика-кухня». У подъезда дома строй сломался. Почти сразу от кучки отделился один красноармеец и побежал назад через дорогу, то ловко ныряя, то останавливаясь перед носом двинувшихся машин.

Пастухов увидел играющее ярким оскалом лицо, мигом признал в подбегавшем Веригина, да только и мог выговорить:

— Матвей!

Он тряс ему руку, быстро мигал, не отрывая взгляда от сияющего его лица, чувствуя, как все, что накипало в груди, разряжается удовольствием.

— Бедствие терпите, Александр Владимирович? Я сразу увидел вас, — весело говорил Веригин. — Да сержант сперва ни в какую! Я ему объясняю, что это моя на дороге стала, — Матвей тряхнул головой на машину, — надо, мол, помочь. Ну, ясное дело, шофер шоферу кум. Валяй, говорит, чтобы только раз-два. Нас который день сюда обедать водят. Ни за что не пустил бы сержант, а с обеда — ничего, валяй, говорит, коли с пустым брюхом хочешь остаться, — это он так, для строгости.

Обрадованная и пристыженная своей незадачей, бросилась к Матвею Юлия Павловна и тоже горячо жала ему руку, лепеча о зажигании, которое в полном порядке, но почему-то, однако, теряется.

— Не должно быть, — веско отвечал Веригин, — Я вам, Юлия Павловна, говорил, подача у нас шалила. Не поспел я перед уходом заняться. Взгляну.

Все у него заладилось, как у хозяина, который отлучился из дома и через часок вернулся продолжать неконченую работу. Когда он продувал насосом бензопровод, снова подошел прилично неторопливый милиционер.

— Моя, — осведомил его Матвей, опять кивком показывая на «кадиллак». — Сколько лет водил. Да пришло время… — И он провел, для понятности, рукою от своей пилотки к сапогам.

Милиционер понаблюдал за его работой, покосился на Юлию Павловну.

— Любители! Все в одного, — невозмутимо сказал он чуть в сторонку и удалился на свои, как видно, обычные пять шагов. Мотор ожил. Веригин сел за руль, отвел послушную машину к тротуару. Тут приспел разговор по душам, и Александр Владимирович спросил, где же Матвей стоит и получил ли уже назначение. Веригин улыбнулся.

— Стоим в городе Энске. А направление, надо ожидать, будет в энский полк энской дивизии.

— Прямо секретная особа! — восхищенно сказала Юлия Павловна. — Нет, правда, где же вы?

— До прошедшей недели был на гипподроме.

— Как так? В кавалерию, что ли, попал? Что там, на бегах? — удивился Пастухов.

— Гараж! — со смехом сказал Веригин, но сейчас же нахмурился. — Попал я по специальности, в автомобильную роту… словом, одной части. Приказом командируют в тот же день наших ребят на приемку машин. И меня с ними. Приемка на бегах. Машины идут с утра до ночи. Всех что ни есть марок. Из учреждений, от торговой сети, а которые, вот, как наша, от личных владельцев. Одним словом, мобилизация. Весь транспорт согнали. Со всей, почитай, Москвы. Шоферы руками разводят — вот это гараж! Из конца в конец весь гипподром. И все гонят. А как приказали наряды давать на выезд, которую куда, — тут началось!.. На весь гипподром нашлось одно ведро. А половина машин без воды — жара парит страшенная. И кран всего только один подходящий, на конюшнях. У него давка. А из-за ведра — чуть не до драки… Запомнят шоферы московские бега!