Налицо чисто «фискалистское» прочтение документов и толкование сельского словаря первых веков средневековья, основанное главным образом на анализе больших рукописей или описей монастырского имущества IX века. Но применим ли такой подход к более ранним временам? Положительный ответ означал бы, что меровингская государственность была способна восстановить во всей его полноте и сложности прямое налогообложение, против которого население систематически выступало в VI веке каждый раз, когда короли делали слабые попытки восстановить эту систему в своих государствах. Благодаря Григорию Турскому хорошо известно, что в свое время случилось с Теодебером или Брунгильдой. И — это особенно важно — пришлось бы предположить, что смысл понятия «вилла» полностью изменился со времени античности, а слово «манс», едва появившись, наполнилось семантическим содержанием, не имеющим ничего общего с этимологическим значением (от глагола maneo, manere — проживать, обитать). Это последнее предположение кажется уже совсем неправдоподобным.

Употребление данного слова впервые зафиксировано в двух кодексах (из Оверни и из Анжу), но особенно оно распространилось в парижском регионе (долины Уазы и Эн, Бос, Бри) в первой половине следующего столетия. Слово «манс» могло первоначально обозначать лишь сельский дом или, если брать шире, хозяйство, которое от него зависело. В большинстве случаев раннего использования этого понятия, крестьянский манс оказывался тесно связанным с крупным землевладением или, во всяком случае, с хозяйством, которое можно считать феодальным (хозяйство называлось «индоминикатом» — от слова dominus — сеньор, хозяин земли, как, например, в приведенном выше примере с владениями Низезия). Держатель маиса должен был выплачивать его владельцу натуральный оброк, а также предоставлять ему свою рабочую силу. В этом плане особенно показателен отрывок из маркульфского сборника формул для сделок, составленного, очевидно, в Сен-Дени около 700 года. Из этого текста явствует, что хозяин мог выделять на одной из своих «вилл» locellus (от loco, locare помещать, нанимать) или mansus (обратим внимание на синонимичность этих слов) для того, чтобы предоставлять их какому-либо рабу. Последний же должен был «вернуть землю» — выполнял ряд натуральных повинностей, привлекался к сельскохозяйственным работам. Все это предполагает всеобщее распространение системы землепользования, которую можно охарактеризовать как расширенное арендаторство (колонат). Колонат и прежде означал подчинение мелкого крестьянского хозяйства крупному землевладению. Но новая форма колоната отличается от прежней и значительно смягчает ее в том отношении, что отныне ее участниками являются не только рабы и даже не только сами арендаторы, но также свободнорожденные. Как свидетельствуют другие законодательные своды, этих людей таким образом можно было «посадить» на мансах, выделенных из обширных земель прежних «вилл».

Особенно заметно эта система распространилась в центре Парижского бассейна начиная с первой половины VII века. Очевидно, здесь сыграли роль несколько факторов: во-первых, особая плотность королевских церковных поместий (их границы, из лучших побуждений, часто были отделены друг от друга). Эти поместья возникли по окончании адского круговорота голодных лет, в результате демографического роста и обусловленного им освоения новых земель. Новые земли могли осваиваться лишь за счет лесных угодий. Однако в то время начали истощаться традиционные источники работорговли: накал междоусобных войн в Великобритании остывал; славянские страны (откуда привозили рабов столь часто, что французское слово esclave — раб, которое мало-помалу заменяло латинские термины servus и mancipium, происходит, как и соответствующие ему выражения в целом ряде других европейских языков, от slave славянский, славянин) начали организованно обороняться от набегов работорговцев, что заставляет предположить история с Само.

К тому же можно было наблюдать участившиеся случаи освобождения рабов в надежде на искупление грехов. И разве Эрминетруда и Бургундофара не родились в парижском регионе? Трудовые повинности, возлагавшиеся на крестьян (как свободных, так и крепостных по рождению), которым выделялись части «вилл», могли представляться наилучшим способом восполнить дефицит рабов античного типа. Несомненно, именно все перечисленные обстоятельства объясняют, почему в VII веке развернулся процесс разделения поместий на две части: одну («резерв») оставлял себе господин, а другую, связанную с ним барщинными отношениями, занимали крестьянские мансы[46].

Все это не противоречит выводу о том, что не случайно сердце Нейстрии — центр власти таких королей, как Клотар II или Дагобер — было главной лабораторией, в которой проходили проверку новые формы землевладения, столь важные для будущего. Вероятно, распространение манса, вскоре ставшего преобладающей моделью сельского очага и крестьянского хозяйства, объяснялось желанием, во-первых, рационализировать управление объектами системы государственного налогообложения — с очевидной целью обеспечить регулярное пополнение казны; во-вторых, урегулировать отношения с церковными доменами, главы которых благодаря дарованной им привилегии иммунитета являлись доверенными лицами королевской власти. В этих случаях (и только в этих случаях) слово «манс» с момента своего появления могло иметь двойной смысл, схожий с тем, который, как кажется, приобрело позднее в средневековье слово «очаг» — одновременно дом, семья, но также — податная единица. Форма маиса продолжала распространяться во второй половине VII века и в начале следующего века на территории Бургундии, Мозельского района, крайнего севера Франкии, долины в нижнем течении Сены и в среднем течении Луары. Манс распространялся в ту эпоху и на тех пространствах, где происходил упадок королевской власти. Поэтому нет сомнений в том, что лишь заботы об улучшении домениального управления повлияли на этот процесс, если исключить всякий интерес чисто фискального свойства. По мере освоения целинных земель и упадка института рабства уходила в прошлое эпоха латифундий. Повсюду началось их размежевание, выделялись участки в форме мансов крестьянам, число которых постоянно увеличивалось. Страх перед возвращением эпидемий, нестабильности отдавал этих людей во власть сильных мира сего.

Отживала в ту эпоху и другая структура, унаследованная от античности. Речь идет о старых городах. Тем не менее не следует говорить об упадке городской жизни вообще. Напротив, часто пригороды и примыкавшие к ним деревни переживали настоящее возрождение. Мы видели, что Дагобер, самый «парижский» из франкских королей со времен Хлодвига, предпочел старому дворцу Сите, престижному наследнику старинного римского преториума, сельские резиденции, куда государь перевел за собой свой двор, свою свиту и свое казначейство. Там были помещения, позволявшие проводить приемы (аула — приемный зал) и молиться (часовня), а также многочисленные пристройки, где поселялась свита. То же самое можно сказать и о графах: из первоначальных «городских графов» они понемногу превращались в «сельских графов» [47]. Конечно, на севере большинство графов, стоявших во главе округов, образовавшихся в результате расчленения старинных civitates (гражданских общин, государств), с самого начала селилось в обычных местечках, но становилось все более и более очевидным, что эти графы предпочитали отныне оставаться в королевских «виллах», передаваемых под их охрану, или в своих родовых владениях. Последнее стало возможным в 614 году, когда был принят эдикт, в соответствии с которым вельможи направлялись нести государственную службу в свои родные места. Таким образом, старые города понемногу теряли свое основное назначение быть местом нахождения представителей гражданской власти.

Кое-где (в особенности на юге) от старинных курий сохранились только палаты записей честноправовых актов; последние дефенсоры сохраняли лишь символическую власть. Город оказался епископской цитаделью. Цитаделью, потому что оставался пленником своих стен, как правило, уже стеснявших его; епископской, ибо единственным оставшимся отныне представителем власти являлся епископ — по крайней мере в тех случаях, когда он, как истинный аристократ, а возможно, и как бывший придворный, не предпочитал проживать в своих сельских владениях. Но последний вариант был не столь распространен. Разумеется, епископы часто брали на себя (официально или неофициально обязанности, лежавшие на дефенсорах. И именно в гаком качестве при царствовании Хлодвига II (639–675 годы) епископ Сульпиций Буржский обратился к королю с просьбой об отмене нового, а потому представлявшегося несправедливым налога. Но равновесие нарушилось по мере развития привилегии иммунитета, превращавшей епископа в единственного представителя королевской власти в городе, что прямо повышало его роль в государственном управлении. Были даже случаи, когда король передавал епископу право назначать графов. Такое право дал Дагобер епископу Турскому; Тьерри III и Клотар III, сын Хлодвига II, соответственно епископу Руанскому и Леманскому. В конце VII века были нередки и такие случаи, когда епископы управляли городами и окружающими их равнинами, чеканили деньги, собирали подати с земель, подлежащих налогообложению, контролировали рыночную торговлю. Определенная часть старинных городов превратилась таким образом в настоящие епископские княжества, особенно в Нейстрии после смерти Дагобера. Можно назвать здесь Руан, Нант, Анже, Тур. Орлеан, Ле-Ман…