Приживалки замолкли.
— Сколько градусов тепла сегодня? — спросила Наталья Кирилловна после минутного молчания.
Всё, что было в зале, кинулось к окну и жарко заспорило между собой. Одна говорила: шестнадцать, другая — с половиной, третья — с четвертью.
Зина, стоя за креслами, сказала:
— Сегодня барометр опустился.
— То-то я дурно спала! — заметила Наталья Кирилловна.
— А не изволили слышать шуму на дворе? — спросила вдруг Ольга Петровна, злобно взглянув на Зину.
Этот вопрос, казалось, оковал ужасом всех присутствующих, и глаза их тоскливо обратились на Наталью Кирилловну.
— Да, да, я как будто слышала скрып ворот; а что?
— А вот извольте спросить у Лукьяна, — радостно отвечала Ольга Петровна.
— Позови Лукьяна! — повелительно сказала Наталья Кирилловна Зине и продолжала: — И как можно ночью отворять ворота? и для кого?
Лукьян явился с низким поклоном. Он был лет пятидесяти, небольшого роста, с лысиной, с умильно-почтительной улыбкой и не без злости и хитрости в глазах; худощав и одет с необыкновенною чистотою. Его галстух, жилет и чулки были белы как снег. После поклона он мерным и мягким голосом сказал:
— Всё в доме благополучно-с.
— А что за шум был ночью? — спросила Наталья Кирилловна.
— Сторожевой поймал кошку! — не запинаясь, отвечал Лукьян.
— Повесить ее, повесить! — с жаром перебила Наталья Кирилловна.
— Исполнено-с.
На лицах приживалок изобразился испуг. Зина радостно улыбалась, поглядывая на них.
Шея у Ольги Петровны, как и лицо, побагровела, уши задергались, и она, задыхаясь, разинула рот; но Зина, следившая за ней, вкрадчиво сказала Наталье Кирилловне:
— А перед вашим чаем гости приехали к нам.
— Что? какие гости? — протяжно спросила Наталья Кирилловна.
— И ты смеешь так лгать! — не вытерпев, вскрикнула Ольга Петровна, грозя Зине, которая слегка побледнела и умоляющими глазами смотрела на Лукьяна.
— Что? кто солгал мне? кто? — подняв голову, грозно спросила Наталья Кирилловна.
— Разве можно так обманывать свою благодетельницу! — в негодовании воскликнула Ольга Петровна.
Наталья Кирилловна с силою стукнула палкой об пол и грозно спросила Зину:
— Что всё это значит?
Зина стояла с потупленными глазами; но вдруг она подняла их, смело окинула взором всех присутствующих и сказала:
— Я, право, не знаю, за что Ольга Петровна такие страшные вещи говорит про меня.
— Так, значит, я лгу? Ах, наглая девчонка! — в негодовании возразила Ольга Петровна.
Зина залилась горькими слезами.
— Перестать! — сердито сказала Наталья Кирилловна.
И, обращаясь ко всем, она произнесла в недоумении:
— Я ровно ничего тут не понимаю!
— Федосья Васильевна приехала-с! — в один голос сказали приживалки.
— А когда? а когда? что, небось утром? — обращаясь к Лукьяну, говорила Ольга Петровна.
— Никак нет-с: ночью, — отвечал Лукьян.
— Видите! вот, вот она всё так лжет! — дрожа от радости, сказала Ольга Петровна, обращаясь к Наталье Кирилловне, которая забарабанила быстро пальцами по столу.
— Вы что-то сегодня очень сердиты и такие глупости говорите, что, право, скучно слушать, — встав с кресел и выпрямившись, громко сказала Наталья Кирилловна. — Ну кто посмеет солгать мне?..
— Да как можно! избави боже! да видано ли? да слыхано ли? — раздались в ответ восклицания приживалок.
Тогда Наталья Кирилловна обратилась к Лукьяну и повелительно сказала:
— Говори, какой шум был ночью на дворе?
— Кошку ловили-с! — поспешно отвечал Лукьян.
— И ты тоже смеешь! — выходя из себя, говорила Ольга Петровна.
— Если угодно, я вам убитую кошку покажу: такая рыжая, — улыбаясь, сказал Лукьян.
Ольга Петровна всплеснула руками и, с ужасом вскрикнув: «Батюшки! мой Васька!», выбежала из комнаты.
Наталья Кирилловна внимательно следила за Лукьяном и Ольгой Петровной, и когда последняя убежала, она пожала плечами и спросила:
— Что такое с ней?
У всех вдов дрожал на губах ответ, не слишком благоприятный их общему врагу; но Наталья Кирилловна остановила приживалок вопросом:
— Уж не овдовела ли Федосья?
— Никак нет-с, с мужем и дочерью малолетнею прибыла. Не угодно ли дать какие-нибудь приказания насчет их?
— Ах, как Федосья плачет, — заметила Зина.
— О чем?
— Да не знаю, только всё говорит: «Я дура, что не послушалась свою благодетельницу».
— Ага, опомнилась! верно, у того нечем их кормить стало! — самодовольно сказала Наталья Кирилловна, вообще полагавшая, что только она одна может устроить участь ребенка и приютить бедную вдову. Она отдала Лукьяну приказание привести Федосью с семейством в залу.
Зина тем временем подробно рассказала ей историю смерти Алексея Алексеича и, тихо опустясь на колени перед Натальей Кирилловной, умоляющим голосом сказала:
— Мамаша, благодетельница! призрите еще сироту!
Наталья Кирилловна благосклонно сказала:
— Может, страшилище какое, деревенщина; да притом у ней есть мать и отец: какая же она сирота!
В эту минуту воротилась в залу Ольга Петровна; бросив гневный взгляд на веселое лицо Зины, она побагровела, уши у ней зарумянились и запрыгали; она подошла к креслам Натальи Кирилловны и сказала:
— Я уверена, что она просит вас о Федосье?
— Да; ну так что же? — отвечала протяжно Наталья Кирилловна.
— Как же она смеет просить вас о такой женщине, которая против воли вашей поступила?
— Это хорошая черта ее характера — просить за наказанных, это долг христианский всякого человека, Ольга Петровна.
— Помилуйте! да она как вас расстроила тогда своим упрямством, а теперь притащила с собою этого солдата и дочь солдатскую!
— Ольга Петровна, помните пословицу: кто старое…
— А-а-а! Я вижу, без меня успели вас настроить против меня.
И Ольга Петровна, заплакав, вышла из залы.
— Верно, Ольга Петровна левой ногой сегодня с постели встала! — весело сказала Наталья Кирилловна.
— Да, кажись, она правой-то никогда не встает, — заметила приживалка с мутными глазами и стала смеяться.
Дверь растворилась, и наша знакомая обывательница Овинищ, Федосья Васильевна, вошла в залу с подносом в руках, на котором лежал большой хлеб, соль, а кругом уложены были яйцы. Иван Софроныч шел сзади своей супруги, держа в одной руке несколько связок сушеных грибов, а другой ведя за руку Настю, одетую в русский сарафан, что очень шло к ней; она держала в руках туго набитый мешочек с сушеной малиной.
Федосья Васильевна, подойдя к Наталье Кирилловне, поставила на стол поднос, а сама упала в ноги и заплакала.
Иван Софроныч и его дочь робко оглядывались и всё кланялись Наталье Кирилловне, важно сидевшей на своих бархатных креслах.
Федосья, подняв голову, воздела руки к потолку и слезливо-торжественно сказала:
— Господи, благодарю! удостоил ты меня, грешную, увидеть всемирную благодетельницу нашу.
И она чмокнула платье Натальи Кирилловны, которая сказала гордо, но довольно милостиво:
— Ну, здравствуй, здравствуй! Это дочь твоя? — прибавила она, оглядывая с ног до головы Настю.
— Да-с, благодетельница вы наша, это дочь моя! уж вы ее извините: она у меня сущая деревенщина. Прими от нас, родная, нашу хлеб-соль; чем богаты, тем и рады нашу голубушку угостить. — И, обратись к мужу и дочери, она продолжала повелительно: — Ну, Софроныч, поцелуй ручку у нашей благодетельницы. Ведь вот, вот она, благодетельница-то наша, а никто другой. — И, взяв из рук грибы, она мягким голосом прибавила: — Сам собирал; я ему говорю: ну на что нашей голубушке твои грибы! да она золотые их может иметь. А он говорит: из золота ей не в диковину, а вот от полноты души старого солдата — дело другое!
Затем, схватив Настю за плечи, она нагнула ей голову и жалобно продолжала:
— Не оставьте мою дочь; она вас любит больше матери и отца. Всякий день только и слов, что о вас. А уж радостей-то, радостей-то было, как ей сказали, что едем, мол, к нашей благодетельнице просить ее защиты… Подай мешок-то! Это вот малина сушеная, — каждую ягодку обдувала. Чистая-расчистая!
