И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.

Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:

— Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?

— Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет… — крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:

— Вы ее разорвете! оставьте!

— Я не хочу, чтоб он платил ей! — выходя из себя, сказал Остроухов.

Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.

Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:

— Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.

И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:

— Что за шум?

— Да вот здесь есть господин в белой горячке, — отвечал Тавровский.

— То, что я сделал… я уверен, она будет довольна мною! — перебил его Остроухов.

— Посмотрите, что он наделал! — чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.

Любская, взяв ее, спросила:

— Это как он ее разорвал?

— Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты… — голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.

— Прощайте! — сказал Тавровский.

— Погодите; два слова! — отвечала Любская.

— Нельзя ли отложить?

— А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! — подходя к нему, сказала Любская.

— Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет…

— Имя вашей красавицы!

— Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! — смеясь, сказал Тавровский.

— Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.

— Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?

— Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.

— То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?

— Да!

— Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? — принужденно смеясь, сказал Тавровский.

— Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою… ха-ха-ха!

И Любская смеялась очень весело.

— Вы, кажется, горячитесь! — заметил ей Тавровский.

— Нисколько!

Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:

— Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?

— Непременно! непременно! — уходя, отвечал Тавровский.

Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.

Любская прервала молчание:

— Ну, долго ли ты здесь пробудешь?

— Не знаю!

— Однако что тебе здесь делать?

— О, я знаю… нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! — как бы в отчаянии говорил Остроухов.

— Карета готова, — сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.

— Возьмите несессер! — надевая салоп, отвечала Любская.

Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.

— Кто это у тебя? — спросил Остроухов.

— Неужели не догадался?

— Кто?

— А, Федор Андреич! — равнодушно отвечала Любская.

— Так этот! — вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:

— Даша, не забыли ли мы чего?

— Нет-с, всё взято.

— Да! прощай! — повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: — Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.

И она вышла.

Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.

Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:

— Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.

Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.

— Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! — отвечал мужик.

И Остроухов скрылся с ним в люке.

На другой день мужчина и женщина не очень смело вошли в прихожую Натальи Кирилловны и спросили: «Дома ли Любовь Алексеевна Куратова?»

— Дома-с; а как доложить об вас? — спросил швейцар.

— Скажи, что госпожа Любская и господин Остроухов желают ее видеть, — отвечала поспешно дама.

Через минуту они были приведены в приемную комнату к Любе.

К одной из глухих станций *** губернии, в полдень летнего дня, подъехала дорожная коляска со стеклами. Лакея при ней не было, и, пока ямщик выпрягал лошадей, никакого движения не замечалось в экипаже.

Но когда ямщик, сняв шапку и держа усталых, взмыленных своих лошадей, подошел к завешенному окну коляски и сказал: «На водочку!», женская рука высунулась из окна и подала ямщику монету.

— Вели скорее запрягать, — послышался приятный женский голос.

— Лошадей нет-с! — крикнул полный, краснощекий мужчина, лежавший животом на окне и в своих пухлых, красных руках державший чубук с бисерным чехлом.

Очень красивая женская головка выглянула из коляски и с ужасом спросила:

— Как нет лошадей?

— Только курьерские; вот-с и генеральское семейство ночевало по этой же причине: сегодня всех лошадей обобрали, — отвечал краснощекий мужчина.

— Боже мой! да как же это сделать? Ради бога, нельзя ли? — умоляющим голосом говорила путешественница.

— Никак-с не можно-с! — хладнокровно отвечал краснощекий мужчина и стал курить.

— Что же мне делать? — в отчаянии воскликнула путешественница.

— Извольте обождать: вон тут насупротив хороший есть трактир, — успокоительным голосом заметил краснощекий мужчина.

— Когда же будут лошади? — спросила путешественница, выходя из коляски.

— А вот-с как будут, сейчас и дадим, — отвечал он улыбаясь.

Путешественница была женщина лет двадцати трех, очень красивая, стройная, очень хорошо одетая; но с ней не было никого.

Несмотря на страшную пыль по всей дороге, от станционного дома до трактира была ужасная грязь, как будто ее искусственно поддерживали.

Путешественница призадумалась, как ей пройти; вдруг до нее долетел голос краснощекого мужчины:

— Полевей: там есть доска.

— А мои вещи в коляске?

— Не тронут-с; а не то извольте приказать внести к себе.

— Неужели не скоро лошади будут? — как бы всё еще не веря, спросила путешественница.

— Как-с будут, сейчас заложим! — с любезностью отвечал краснощекий мужчина.

Путешественница обошла грязь и с большим трудом взошла на лестницу трактира, встречая почти на каждой ступеньке какое-нибудь препятствие: то собаку со щенками, скалившую зубы, то наседку с цыплятами, то корыто с месивом, щетки сапожные в ваксе, корзину с сальными огарками, — всё было тут. Она вошла в большую комнату почти без мебели; в ней никого не было. Постояв с минуту, путешественница пошла далее и в соседней комнате, тоже не отличавшейся ни чистотой, ни избытком мебели, увидела белокурого парня, босого, в розовой грязной рубашке, сидевшего за круглым столом, на кожаном диване с деревянной спинкой, украшенном медными зеленоватыми гвоздями. Парень играл сам с собою в шашки и так был погружен в игру, что не заметил появления путешественницы, которая окликнула его. Парень поднял голову, и путешественница увидела сонное, бледное и пухлое лицо.