— Я всё готова сделать для тебя! — отвечала Люба таким голосом, что Павел Сергеич с жаром поцеловал ее.

— Тебе одной, кажется, суждено сделать из меня порядочного человека, — сказал он. — Да, одно твое слово, сказанное таким голосом, выше самых пылких уверений других женщин. Я уеду спокойно, что никто другой не отымет тебя у меня.

— Ты всегда знал, что я никого больше не полюблю. Скажи, чего же ты хочешь — какого доказательства?

— Люба! — странным голосом сказал Тавровский, так, что она вздрогнула. Он продолжал: — Ты слишком добра и наивна, ты не видишь того, что другая на твоем месте давно бы отгадала.

— Что такое? Я тебя не понимаю! — с удивлением спросила Люба.

— Впрочем, распространяться я не хочу: боюсь тебя обидеть.

— Как это обидеть меня?

— Да, есть вещи, которые должны всякую порядочную женщину возмутить. Я умолчу обо всем и попрошу только одного как доказательства твоей любви, — именно: удалить от себя как можно скорее молочного твоего брата.

Люба побледнела и, вырвавшись из рук Павла Сергеича, смотрела на него с ужасом.

— Ты испугалась, кажется, моей просьбы; но другая бы давно сама его выгнала, — обидчиво заметил Павел Сергеич.

— Как! выгнать его? за что? Я уж и так много обидела его, выгнав его сестру, — с упреком сказала Люба.

— Всё равно: если бы ты не сделала этого, я бы не позволил ей быть при тебе! — запальчиво сказал Павел Сергеич и продолжал горячась: — Да знаешь ли, как дерзка она была?..

Он замялся: ему не хотелось раскрывать Любе глаза на многие вещи, — может быть, из страха, чтоб она не разгадала его характера. И с большею кротостию Тавровский продолжал:

— Я должен сказать тебе теперь, чтоб успокоить твою совесть. Она… она просто влюбилась и страшно ревновала…

— В кого? — перебила Люба.

— В меня… и ревновала тебя! — отвечал Павел Сергеич и прибавил: — Значит, ты тут ни в чем не виновата.

— Она любила… — как бы рассуждая сама с собой, говорила Люба и с грустью прибавила, взглянув в глаза Тавровскому: — Бедная Стеша!

— Так ты еще жалеешь ее? — с заметною досадою спросил Тавровский.

— А ты? разве тебе не жаль ее? ты говоришь, она тебя любила? — как бы с ужасом спросила Люба.

— Друг мой! ты слишком наивна. Дерзкая любовь какой-нибудь цыганки…

Люба глядела такими глазами на Павла Сергеич», что он сконфузился и, не окончив фразы, начал другую:

— Впрочем, оставим ее в покое; она далеко от тебя. Я прошу тебя удалить и ее брата.

— За что же… и его? — холодно спросила Люба.

— Положись на мою опытность и любовь к тебе: если я прошу этого, значит, так надо.

— Нет, я этого не сделаю, — подумав, отвечала решительно Люба.

Павел Сергеич в негодовании вскочил с своего места и, как бы не помня сам себя, смеялся, пожимал плечами, повторяя с гневом:

— Это просто забавно! это уж ни на что не похоже! — И, быстро обретясь к удивленной Любе, он с сердцем сказал:- Ты не согласна на мою просьбу; а знаешь ли, что этот мальчишка, твой лакей…

— Он мне брат! — с упреком заметила Люба.

— Всё же он лакей для других! Да этот дикарь забил себе в голову… разве ты не видишь, что он любит тебя не…

— Да, я знаю, он очень любит меня! — с уверенностью перебила его Люба.

Тавровский пожал плечами и, смотря на Любу как бы ссожалением, сказал:

— Ты для меня загадка! такая наивность, мне кажется, уже слишком странна в девушке. Знаешь ли, что я потому требую его удаления…

— Почему? — быстро спросила Люба.

— Он… влюблен в тебя, — с отвращением произнес Павел Сергеич.

Люба смутилась страшно, но потом тотчас же засмеялась.

— Так ты мне не веришь? — обидчиво спросил Тавровский.

— Мы с ним играли вместе: вот как он меня любит.

Павел Сергеич так был увлечен досадою, что долго и подробно раскрывал перед Любой все мелочи ревнующей любви. С трудом и не скоро он мог убедить наивную девушку в необходимости удаления цыгана и в таких красках описал последствия, если он останется, что Люба дрожала вся. Она дала слово своему жениху, что цыган будет удален к его приезду.

Для Любы столько новых чувств раскрылось, что прощание с женихом совершилось скоро и не было ей тягостно, — она спешила остаться одна.

Проводив своего жениха до леса, Люба воротилась и села на то же место, где они сидели вместе. Устремив глаза, влажные от слез, на гладкую поверхность озера, она долго оставалась в этом положении. Глазам ее беспрерывно являлись три лица: Стеша в слезах и лохмотьях, ее брат с угрожающим лицом и Павел Сергеич — с какой-то красивой женщиной. Эти лица как бы выходили из озера и снова исчезали в нем. Люба припомнила всё до малейшей подробности: свою встречу с Павлом Сергеичем, их знакомство, последний разговор, даже взгляд, брошенный на нее Тавровским, когда они простились. Она так была погружена в раздумье, что не заметила курчавой головы, выглядывавшей из высокой травы невдалеке от нее, и не слышала едва заметного шелеста, как будто кто полз в траве.

Когда стало садиться солнце, Люба, позлащенная им, отвела усталые глаза от озера, устремила их на солнце и снова впала в прежнюю задумчивость. Грусть разлита была в каждой черте ее лица, и слезы струились по бледным щекам.

Шорох в лесу заставил Любу вскочить на ноги; радость вдруг озарила ее лицо, даже жилы забились на ее висках: она глядела в лес, в котором показалась фигура цыгана.

Тяжело вздохнув, Люба молча пошла к лодке; цыган последовал за ней. Лодка отчалила. Цыган греб; Люба смотрела пристально на него.

— Илья! — строго сказала Люба.

Цыган вздрогнул. Каждое слово, тихо сказанное, резко раздавалось на воде и вторилось эхом.

— Ты любишь меня? — продолжала Люба.

— Ты знаешь.

— Ты скажешь мне всю правду?

— Я никогда не лгал тебе!

— Ты желаешь ли, чтоб я вышла замуж за него?

— Если он любит тебя, то я очень желаю.

Люба задумалась и сказала:

— Если я выйду замуж, что ты будешь делать с собой?

— Не знаю.

— Хочешь, я пошлю тебя учиться?

— А, так он успел тебя упросить! — с ужасом воскликнул цыган.

И руки его судорожно сжали весла; он сделал ими такой взмах, что они сломались пополам; отбросив их от себя, он ухватился за голову и уткнул ее в колени.

Люба вскочила с своего места и, бледная, с гордо поднятой головой, стояла неподвижно. Лодка несколько минут плыла еще быстрее, потом всё тише и тише.

— Илья! — повелительно произнесла Люба.

Цыган поднял голову и рыдающим голосом сказал:

— Ты и меня выгоняешь?

— Зачем бросил весла?

Цыган с удивлением осмотрелся кругом и, увидя плывущие разломанные весла, пугливо взглянул на Любу, которая с упреком сказала ему:

— Как мы теперь попадем домой? нас прибьет к берегу далеко от дому; а там все перепугаются, куда мы пропали.

— Люба, Люба! не отсылай меня от себя! — отчаянным голосом произнес цыган.

— Дай мне слово, что ты даже не будешь иметь ни одной дурной мысли против него?

— Разве я что-нибудь сделал ему дурного? Я рассказал тебе то, что ты должна была знать.

Люба, помолчав и тяжело вздохнув, сказала:

— Илья, ты знаешь, как я люблю его, и ничто меня не заставит забыть его. Но я даю слово, что сама не пойду за него, если узнаю, что он обманул кого-нибудь.

Радость озарила лицо цыгана; зато Люба стала грустна. Они плыли тихо. Цыган не спускал глаз с Любы и вдруг сказал:

— Если ты желаешь, чтоб я оставил тебя, я это сделаю!

Люба посмотрела на него и отвечала:

— Нет! ты мне уж дал слово, и я ничего не боюсь.

Не скоро они прибыли домой, где все были в тревоге, потому что Куратов никогда не был покоен, если узнавал, что его дочь поехала по озеру.

С того времени как мы покинули дом Натальи Кирилловны, там совершилось много тревог. Деятельность Зины была так обширна, что на ее крутом лбу появилось несколько морщин. Она заметно худела, и никакие мази и притиранья не могли уничтожить желтизну ее лица. Каждое утро Зина, давясь, кушала густое тесто, составленное приживалкой с зобом, которая при этом ораторствовала: