— Отказано!

— Что так? — сказал удивленный Иван Софроныч. — Да отчего же?

— Не в духе, — лаконически отвечал камердинер. — Сначала не понял даже, — прибавил он. — Какой, говорит, Понизовкин?.. Управляющий, говорю, что в Софоновку изволили послать. А! — говорит. Ну, пусть в другое время придет — теперь не время заниматься такими мелочами!

— Мелочами? так и сказал, Петруша?

— Так и сказал: мелочами!

— Да какие же тут мелочи? Сам ты посуди, Петруша, — возразил Иван Софроныч, горячась, как будто перед ним стоял сам владелец имения, — полторы тысячи душ, фабрика бумажная, два года никаких доходов не собирали; всё привел в порядок, долги уплатил, фабрику увеличил; до двадцати пяти тысяч будет давать; сенокосы какие; а земля, земля-матушка! да только живи да благословляй бога… и, слышишь ты: всё мелочи!!! Да что же у него не мелочи, скажи, Петруша?

— Так, Иван Софроныч, да, понимаете: не оттого, а уж такой карактер — месяц весел, и год целый весел, да вдруг как схватит его сплин… оно, понимаете, по-французски так называется, а по-нашему выходит — вроде черной немочи, — так день, два, неделю иной раз лежит, ничего не говорит, никого не велит пускать… почти в рот крохи не берет; разве вдруг спросит бутылку клеко, — выпьет и опять ляжет и еще сердитее смотрит…

— Так! — сказал Иван Софроныч. — Да отчего же такая болезнь происходит?

— А господь знает! Случается, приволокнется — ну, неудачи, что ли? Вот и слег… либо дуэль какая…

— Дуэль! — с ужасом воскликнул Понизовкин. — Разве он и дуэли имеет?

Камердинер захохотал.

— А то небось нет? Да как мы за границей жили, так, верите ли, месяца не проходило, чтоб не было дуэли. Бывало, придет домой и говорит: собирайся, через час едем! Уж и знаю — значит, недаром! И всё, понимаете, одна выходит притчина…

Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.

— Господи боже мой! — произнес Иван Софроныч. — Да как он еще жив остался!

— Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был — мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал — срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!

— Подлинно чудно! — сказал Иван Софроныч. — Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое? — спросил он.

— Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.

— Что такое? — с живостью спросил Иван Софроныч.

— Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.

— Ну да я никому, а может, пособить сумею.

— Вряд ли; дело-то, видите, такое…

— А что?

— Да уж сказать разве: попроигрался!

— Проигрался!

— Да. И денег у нас совсем нет, — чем платить?

— Ну, еще не беда. Я привез деньги — расплатится. А много проиграл, слышно?

— Да тысяч сто, должно быть.

— Сто тысяч! — воскликнул с ужасом Иван Софроныч. — Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!

Раздался звонок.

— Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!

Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:

— А что Павел Сергеич? Видели его?

— Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.

— Бедный Павел Сергеич! — заметил князь. — Ему не до того: проигрался!

— Слышал, слышал, ваше сиятельство! — отвечал Иван Софроныч. — Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл — тысяч сто!

— Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.

— Полтораста тысяч! — воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч. — Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!

И он долго не хотел верить.

Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!

Не в духе воротился домой Иван Софроныч.

Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.

— Что еще? — наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.

— Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость, — проговорил Иван Софроныч унылым голосом.

— Потрудитесь положить, — сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.

Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:

— Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.

— И деньги тут положите.

Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:

— Изволите пересчитать?

— Не нужно: я вам верю, — сказал Тавровский. — Вы честный человек и хороший управляющий! — прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.

Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: «Идите», но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. «Как мучится, как убивается, сердечный!» — думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.

— Да, — сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел, — сколько вы привезли денег — сорок тысяч с чем?

— Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек, — поспешно сказал Иван Софроныч.

— Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.