Буйная растительность вносит последний штрих, делая кладбище нереальным. Помимо ароматных венчиков миндаля, помимо традиционных низкорослых деревьев и роскошных двухцветных латаний, летом, в декабре, после дождя, случается возникнуть за одну ночь великому множеству диких лилий с длинными пестиками, прижатых одна к другой, так что они покрывают могилы белым облаком с дурманящим ароматом. Здесь пальма уходит корнями в плиту; там манговое дерево сдавило своими мощными корнями могилу так, что камень трескается. Тамаринды и кокосовые пальмы, потрепанные переменчивыми ветрами, тянутся ввысь. Лианы спутаны, по морскому миндалю взбирается адская повилика, покрывая его странной листвой. Случается, что на нем раскачивается обезьяна, а жена сторожа вытряхивает корзинку для салата или раскладывает ковры на ближние к ее жилищу могилы. К крестам привязаны козы, они щиплют травку или, как дьяволята, скачут через могилы.

Тут есть следы магических ритуалов, те, кто в этом разбирается, сумеют это увидеть, например Лоренсия, хотя она и запрещает себе такое, — разбитые яйца, накрошенные в центр креста, головы и лапы петуха, связанные особым способом пучки перьев, красные зерна, разложенные по три штуки, странные жидкости в бутылках из-под кока-колы с пробками из листьев, и везде следы от красных оплавленных свечей. Иногда на кряжистом стволе баньяна можно видеть привязанную шифоновую куколку с зачерненным лицом — это орудие для темных делишек, к ней нельзя прикасаться.

Бени с Вивьяном не стесняются задавать вопросы Теодору потому что не воспринимают его как взрослого. Возраст Теодора трудно определить: от пятнадцати до пятидесяти лет. Маленький, коренастый, с детской головой и постоянной улыбкой от уха до уха. Он все время смеется. Его веселая голова частенько торчит вровень с землей, он копает могилу, а чтобы не осыпался песок, подпирает стенки досками. Выкопать могилу на этом песчаном кладбище — для него детская игра. Орудуя лопатой, Теодор напевает медленную жалобу Ривьер-Таньер, колыбельную песню всех детей Маврикия.

Теодор обожает, когда Вивьян и Бени приходят к нему. Дети топчутся на краю ямы, а ленивый Теодор, счастливый этим развлечением, принимается болтать, сложив руки на рукоятке заступа и опираясь на них подбородком. Он объясняет, для кого он копает на этот раз. Он рассказывает кладбищенские новости и называет могилы по именам усопших. Когда он указывает на них пальцем, его рука находится на уровне земли. Он жалуется, что от Присциллы де Робике одни проблемы, после каждого урагана она падает, несмотря на весь цемент, который он залил туда. Наверное, Присцилла ест этот цемент. А семья Биссоно совсем наоборот, отец и сын живут очень хорошо: они не шевелились уже три года.

Для Теодора смерть так же естественна, как для нас жизнь. Этот креол — католик, потому и чтит христианские погребения, устанавливает упавшие кресты, а сломанные — скрепляет узлами из железной проволоки. Ему нравятся красивые могилы французских и английских семей, время от времени он сметает пыль с могильных плит, любовно касаясь их волокнами метелки. Он с радостью принимает Бени и Вивьяна, потому что они — дети одной из его любимых могил, в которую он с удовольствием собственноручно закопает их, если Бог даст ему дожить до этого.

А вот каменные пеньки, врытые в землю на могилах индусов, он не любит. Если бы Теодор издавал законы, то индусских захоронений не было бы тут. А пока он делает вид, что не замечает их, и наступает на них, не смущаясь. Но самое поганое для него — это китайские могилы. Причина ненависти к китайцам проста, как и он сам: в лавке Труа-Бра, где он по субботам напивается, у него постоянный долг за выпитые бутылки пива. Каждую субботу хозяйка пивной, маленькая, толстая китаянка, у которой при ходьбе задница колышется, как высокий прилив, трясет перед его носом тетрадью, где записаны все долги, и угрожает, что не будет его обслуживать, пока он не расплатится. На кладбище Теодор мстит за себя китайским могилам, к которым относится с откровенным презрением. Он даже с удовольствием писает на них после пива, выпитого у своей врагини из Труа-Бра. Вивьян и Бени поддразнивают его китайцами. Они показывают на стелу, обрушившуюся на сына Поднебесной, и это доводит Теодора до бешенства. Его вечная улыбка исчезает. «Неча беспокоиться, — объявляет он и добавляет: — Китаец не люди. Када он умир, он становится дьявол!»

Он рассказывал им, что мертвецы пукают. Мертвый люд пукает. Разумеется, не старые мертвецы, те уже давно обглоданы до костей целой армией насекомых, хрущаков и прочих микробов и бактерий, а свежие, двух- или трехдневные, толстощекие и пузатые, чью гниющую плоть раздувают газы и буравят нутро. Теодор утверждает, что богатые пукают больше, чем бедные, оттого что их лучше кормили, а взрослые — больше, чем дети. Таким образом, дорогая Лусилла Драпе (1822–1825) уже давно перестала пукать, так же как и ее соседи Луи-Жюль Готье де Ронтоней и Гюстав Данагоре. Чего не скажешь о Жаклин Данагоре, упитанной медсестре из Голетта, зарытой на прошлой неделе по ту сторону толстого баньяна. По словам Теодора, если в очень жаркий вечер приложить ухо к земле, то можно услышать эти подземные взрывы.

Двое детей, опираясь локтями на согнутые колени и подперев подбородки руками, осторожно сидят на краю ямы и завороженно слушают Теодора. Тот опускает свой заступ и тщательно сворачивает самодельную сигарету, захватывая щепотки табака из пластикового карманчика, пристегнутого к ремню. Польщенный вниманием маленьких де Карноэ, будущих обитателей самой красивой могилы на кладбище, Теодор, достоверности ради, допускал долю сомнений в свои утверждения. Это только живые думают, что у мертвых всегда порядок, а вот он, Теодор, знал мертвецов, которые портили подземный воздух по шесть месяцев, а то и больше. Разве об этом нельзя говорить… Он заклеивает край сигареты легким движением языка.

До смерти перепуганные и заинтригованные этими неприличными откровениями, Бени и Вивьян опускаются на четвереньки, и им то ли кажется, то ли на самом деле, но они слышат этот подземный рокот. Услышать, как пукают мертвецы, — это ни больше ни меньше, чем заметить пресловутый зеленый луч заходящего солнца. Так сильно хочется увидеть его, что кажется, что в самом деле ты его увидел, хотя полной уверенности в этом нет. Теодор советует им прийти ночью, но, напуганные историями Лоренсии, ни Бени, ни Вивьян не осмелятся сделать это. Мертвые — это не лучики солнца, с ними не играют. Вивьян и Бени не готовы на это. Наслушавшись историй Теодора, они изобрели игру, которая состоит в том, чтобы самых достойных и уважаемых людей общества представлять мертвыми, сотрясающими подземный воздух этими неудержимыми взрывами. От этого они смеются до слез.

На этот раз Бени не до смеха. Ей легче оттого, что она была так далеко и не хоронила бабушку, это избавило ее от физического ужаса перед этим выбросом на свалку, от гримас родственников и друзей и от этой необходимости вести себя, как подобает в такой ситуации. Бени не может избавиться от навязчивой картины, как высокое худое тело в последнем одиночестве лежит на Ривьер-Нуаре, уткнувшись носом в крышку гроба, со ступнями под прямым углом, и издает эти посмертные взрывы. И эта вещь ее терзает, как терзают размышления о бессмертии другой ее сущности: а существует ли она где-то, кроме ее воспоминаний, то есть во власти времени и забвения. Ужасные сомнения наваливаются на нее и, как груз, придавливают к самолетному креслу. А что, если она полностью исчезла, без остатка? А если вечная жизнь этой женщины, которая так любила ее, как и вечная жизнь вообще — это иллюзия, ложь, рожденная отчаянием, и она столетиями поддерживалась, чтобы успокоить оставшихся в живых. А если видение, которое было у нее в аэропорту, было просто миражом? А что, если не остается ничего, совсем ничего от тех, кто нас любил, от их нежности, от их защиты, от их бесплотной мощи? А если их невидимое присутствие рядом с нами — всего лишь выдумка? А что, если не выживает ничего из эмоций всей жизни — ни дыхания, ни волны? А если души и духи — всего лишь пуканье мертвых, рассеянное в вечности? А если больше никогда в жизни, никогда Бени не сможет поговорить с Франсуазой де Карноэ, от которой ей еще многому надо научиться и которой так много надо сказать?