Арист. Ради бога, милый Полифил, развивайте свои мысли в определенной последовательности. Если вы будете все время перескакивать с одной на другую, мне не уследить за их ходом.
Полифил. Итак, возвращаюсь к предпочтению, отдаваемому дистиляторами идей терминам, выражающим отрицание утверждения. Нужно признать: в этом предпочтении самом по себе нет ничего странного, сумасбродного. Это у них не порок, не извращение, не мания: оно отвечает естественной потребности абстрагирующего ума. Все эти «аб», «не», «без» действуют сильней всякого точильного камня. Они мгновенно обезличивают самые выразительные слова. Откровенно говоря, иногда они просто их перевертывают и ставят вверх тормашками. Или придают им таинственное, священное значение, как обстоит, например, дело с абсолютом, который значит гораздо больше, чем латинское solutus[308]. Absolutus — это патрицианская избыточность solutus'a и внушительное доказательство латинского величия.
Вот первое мое соображение. Второе состоит в том, что мудрецы, которые, подобно вам, Арист, говорят языком метафизики, стараются стачивать по возможности такие термины, на которых изображение уже до них утратило первоначальную свою отчетливость. Потому что, нечего греха таить, и нам, обыкновенным смертным, тоже иной раз случается обтачивать слова, мало-помалу их обезличивая. В этом смысле мы, сами того не зная, тоже являемся метафизиками.
Арист. Запомним то, что вы сейчас сказали, Полифил, чтоб вы не говорили потом, что метафизическое мышление человеку не свойственно, не положено и не является в известном смысле необходимым. Продолжайте.
Полифил. Я заметил, Арист, что очень многие выражения, переходя из уст в уста в смене поколений, отшлифовываются и, как говорят живописцы, приобретают «флю». И не подумайте, Арист, будто я порицаю метафизиков за то, что они любят брать для шлифовки слова, уже немного стершиеся. Таким способом они облегчают себе задачу по крайней мере наполовину. Иногда они оказываются в еще более счастливом положении: им попадаются в руки слова, которые, в результате долгого и всеобщего употребления, с незапамятных времен утратили всякие следы изображения. Фраза учебника содержит целых два таких слова.
Арист. Вы, конечно, имеете в виду слова: бог и душа.
Полифил. Вы сами указали их, Арист. Эти два слова, истертые в течение столетий, не сохранили ни малейших следов образности. Они совершенно метафизицировались еще до всякой метафизики. Судите сами, может ли специалист по части абстрагирования упускать слова, как будто для него приготовленные, да не только как будто, а на самом деле, потому что безвестные толпы обработали их — правда бессознательно, но руководясь философским инстинктом.
Наконец, когда философам кажется, будто они мыслят что-то такое, чего не мыслил никто до них, и постигают нечто, никем еще не постигнутое, они чеканят новые слова. Эти последние, конечно, выходят из-под чекана гладкие, как фишки. Но бить их приходится поневоле из обычного, старого металла. И этого тоже нельзя упускать из виду.
Арист. Вы сказали, Полифил, если только я правильно вас понял, что метафизики говорят на языке, представляющем собой смесь терминов, которые частью заимствованы из просторечия, — из наиболее абстрактных, наиболее общих и наиболее негативных его элементов, — частью созданы искусственно из материала, заимствованного опять-таки у просторечия. К чему же вы клоните?
Полифил. Прежде всего согласитесь с тем, Арист, что на всех словах человеческого языка с самого начала было вытиснено изображение чего-нибудь материального и все они, в новизне своей, представляли определенный, чувственно-воспринимаемый образ. Нет такого термина, который не был бы первоначально знаком предмета, принадлежащего к этому миру форм и красок, звуков и запахов и всех иллюзий, безжалостно обольщающих чувства.
Только назвав дорогу прямой и тропинку извилистой, люди впервые дали выражение нравственной идее. Словарь их появился на свет чувственным, и чувственность эта до такой степени неотделима от самой его природы, что обнаруживается еще в терминах, которым общераспространенное понимание придало впоследствии бестелесную неопределенность, и даже в обозначениях, изобретенных искусством метафизиков для выражения высших абстракций. Даже они еще не свободны от непреодолимого материализма словаря, еще связаны каким-то корнем с исконной образностью человеческой речи.
Арист. Не спорю.
Полифил. Все эти слова, обезличенные употреблением или отшлифованные, или даже нарочно выкованные для каких-нибудь умозрительных построений, мы имеем возможность представить себе в их первоначальном виде. Химики получают реактивы, под действием которых проступают на папирусе или пергаменте стертые письмена. При помощи таких реактивов читают палимпсесты[309].
Если бы применить подобный метод к произведениям метафизиков, выявить первоначальное конкретное значение, невидимо пребывающее под новым, абстрактным, можно было бы обнаружить идеи чрезвычайно странные, а иной раз, быть может, и поучительные. Если хотите, Арист, попробуем вернуть форму и цвет, прежнюю жизнь словам, из которых состоит фраза моего маленького «учебника».
Душа обладает богом в той мере, в какой причастна абсолюту.
В нашей попытке сравнительная грамматика окажет нам ту помощь, какую химический реактив оказывает изучающим палимпсесты. Она покажет нам, какой смысл содержался в этом десятке слов, — конечно, не в момент возникновения языка, который теряется во тьме времен, но хотя бы в эпоху, предшествующую всем историческим воспоминаниям.
Душа, бог, мера, обладать, причастный — все эти слова можно возвести к их арийскому источнику. Абсолют разлагается на свои древние составные части. И вот, возвращая этим словам их ясный юный облик, получаем приблизительно следующее: Дыхание ладит с богатым в мерке части, получаемой во вполне развязанном.
Арист. Вы думаете, Полифил, из этого можно сделать какие-нибудь выводы?
Полифил. Да по меньшей мере тот вывод, что метафизики строят свои системы из утративших смысл обломков тех знаков, с помощью которых дикари выражали свои радости, желания и страхи.
Арист. Тут они подчиняются необходимым условиям, которые предписывает язык.
Полифил. Но задаваясь вопросом, унижает их эта общая участь или наполняет гордостью, я думаю о необычайных приключениях, в результате которых употребляемые ими термины перешли от своих частных значений к общим, от конкретного к абстрактному. Каким образом, например, душа, которая была горячим дыханием тела, до такой степени изменила свою сущность, что теперь можно сказать: «Это животное не имеет души», что значит буквально: «Этот дышащий не имеет дыхания». И как одно и то же название — бог — давалось последовательно метеору, фетишу, идолу и первопричине вещей. У этих ничтожных слогов великолепная судьба, которая меня даже пугает!
Устанавливая ее с точностью, мы познаем естественную историю метафизических идей. Надо бы проследить постепенные видоизменения смысла таких слов, как душа или дух, и установить, как мало-помалу определилось теперешнее их значение. Таким путем был бы пролит беспощадный свет на то, какую именно реальность эти слова выражают.
Арист. Вы говорите так, Полифил, словно идеи, связываемые с данным словом, зависящие от него, возникают, изменяются и умирают вместе с ним. И на том основании, что такие названия, как «бог», «душа», «дух», становились последовательно знаками разных, несходных между собой идей, вы рассчитываете уловить в истории данного названия жизнь и смерть этих идей. Наконец, вы делаете метафизическую мысль рабой ее собственного языка, страдающей всеми наследственными недугами употребляемых ею терминов. Эта затея до того безрассудна, что вы решились приоткрыть ее лишь намеками и не без опасений.
