Он встал, воздев руки благословил своего молодого родственника и удалился. Оставшись один и перелистывая при дымном огоньке свечи объемистый труд, Бонапарт размышлял о могуществе церкви и о том, что папство, как установление, прочнее Конституции Третьего года[425]. В дверь постучались. Это Бертье пришел доложить генералу, что все уже готово к отъезду. ПЬЕР НОЗЬЕР[426] КНИГА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО I. Библия и Ботанический сад[427] Первое представление о вселенной возникло у меня, когда я рассматривал картинки в старинной библии. На этих гравюрах XVII века от изображения земного рая веяло простодушием голландского пейзажа. Тут были брабантские кони, кролики, поросята, куры, курдючные бараны. Среди этих созданий во всем блеске пышной фламандской красоты разгуливала Ева. Но на нее я смотрел равнодушно. Гораздо больше мне нравились кони. На седьмой странице (как сейчас вижу ее) изображено было, как в Ноев ковчег грузят парами животных. В моей библии Ноев ковчег представлял собой нечто вроде длинной баржи, на которой возвышался деревянный домик с двухскатной крышей. Этот Ноев ковчег напоминал тот, который мне подарили на Новый год и от которого так чудесно пахло смолой, — для меня это сходство было неоспоримым доказательством истинности Священного писания. Мне не надоедало любоваться ни раем, ни потопом. Мне очень нравился Самсон[428], похищающий ворота Газа. Город Газ с его башнями, колокольнями и зелеными кущами окрестных рощ был прелестен. Самсон удалялся, унося под мышками створы городских ворот. Он очень привлекал меня. Он стал моим другом, В этом отношении, как и во многом ином, я остался верен себе. Я и доныне люблю Самсона. У него столько силы и простодушия и ни тени лукавства; он был первым романтиком и несомненно одним из самых искренних. Признаюсь, я плохо разбирался в последовательности событий, излагавшихся в моей старой библии; меня сбивали с толку войны филистимлян с амалекитянами. Всего более восхищали меня головные уборы этих народов, я до сей поры изумляюсь их разнообразию. Там были шлемы, короны, шляпы, колпаки, прелестные тюрбаны. Никогда не забуду головного убора, который Иосиф[429] носил в Египте. Пожалуй, то был тюрбан, даже очень пышный тюрбан, но увенчанный островерхим колпаком, над которым колыхался султан из двух страусовых перьев, — в общем, весьма сложный головной убор, вполне заслуживавший внимания. От Нового Завета моей старинной библии веяло более задушевным очарованием, и я храню светлое воспоминание об огороде, в котором Христос явился Магдалине: «И она подумала, — гласит текст, — что то был садовник». Наконец, в семи деяниях милосердия Иисус Христос, который бывал то нищим, то узником, то странником, видит, как к нему приближается дама, разряженная, словно Анна Австрийская, в высоком воротнике из венецианских кружев. Кавалер в широкополой фетровой шляпе со страусовыми перьями, в плаще и в щегольских сапогах с раструбами, подбоченившись, стоит на крыльце кирпичного замка и приказывает маленькому пажу, несущему кувшин и серебряный кубок, налить вина бедняку, над головой которого сияет светлый нимб. Как все это было мило, таинственно, непритязательно! Насколько Иисус Христос, сидящий в виноградной беседке близ павильона времен короля Генриха, под нашим влажным нежным небом, казался более близким к людям, более причастным к их повседневным делам! Каждый вечер, при свете лампы, я перелистывал мою старинную библию, и сон, чудесный детский сон, непреодолимый, как желание, окутывал меня, еще полного священных образов, теплой сладостной мглой. Патриархи, апостолы, дамы в гипюровых воротниках продолжали жить в моих сновидениях сверхъестественной жизнью. Моя библия превратилась для меня в бесспорную реальность, и я пытался включить в нее вселенную. Вселенная простиралась для меня всего лишь до пределов набережной Малакэ, где я увидел свет, как говорит кроткая дева из Альбы[430]. С упоением вдыхал я воздух, овевающий эту область красоты и славы: Тюильри, Лувр, дворец Мазарини. Когда мне было пять лет, я еще плохо знал ту часть света, которая лежала позади Лувра, на правом берегу Сены. Левый берег я знал лучше, ибо жил там. Я доходил до конца улицы Малых Августинцев и был уверен, что вселенная кончается тут. Ныне улицу Малых Августинцев переименовали в улицу Бонапарта. Но в ту пору, когда она замыкала для меня всю вселенную, я видел, что с этой стороны края бездны охраняет чудовищный кабан и четыре каменных великана в ниспадающих до полу одеждах, — они сидели с книгой в руке под кровлей открытой беседки вокруг наполненного водой бассейна среди равнины, окаймленной деревьями, а неподалеку возвышалась огромная церковь. Вы меня не понимаете? Не знаете, о чем я говорю? Увы! Прожив позорную жизнь, несчастный кабан дома Бальи давно издох. Новые поколения не видели его, обреченного сносить поношения школьников. Не видели, как он лежал, полузакрыв глаза, безропотно покоряясь судьбе. Он жил когда-то на углу улицы Бонапарта в сарае, окрашенном в желтый цвет и расписанном фресками, на которых изображены были фургоны, запряженные серыми в яблоках битюгами, — а теперь на этом месте высится пятиэтажный дом. И когда я прохожу мимо фонтана на площади св. Сульпиция, то четыре каменных великана уже не внушают мне мистического ужаса. Мне, как и прочим, известны их имена, их дарования, их история: это Боссюэ, Фенелон, Флешье и Массильон[431]. С западной стороны я тоже доходил до края вселенной. Взрытые высоты Шайо, холм Трокадеро, в ту пору еще не тронутый, поросший белой диванкой и душистой мятой, были для меня действительно пределом вселенной, краями той бездны, где увидишь только нагого человека, передвигающегося прыжками, человека-рыбу и человека без головы, у которого лицо помещается на груди. Близ моста, замыкавшего с этой стороны вселенную, набережные были такие сумрачные, серые, пыльные, редко проезжали экипажи, немного попадалось и пешеходов. Там и сям, облокотившись о перила, стояли солдаты, строгали палочку и глядели, как течет река. У подножья римского всадника, на правом углу Марсова поля, старуха, притулившись у парапета набережной, продавала яблочные пирожки и лакричную воду. Графин с этим напитком она затыкала лимонной коркой. Пыль и безмолвие реяли надо всем. Ныне Иенский мост соединяет между собой новые кварталы. Он утратил сумрачный, угрюмый облик, отличавший его в пору моего детства. Пыль, которую ветер вздымает теперь на мостовой, — уже не прежняя пыль. Римский всадник наблюдает теперь новые лица и новые нравы, — это не печалит его: он каменный. Но лучше всего я знал и больше всего любил берега Сены. Моя старая няня Нанетта ежедневно водила меня туда гулять. Я видел там Ноев ковчег, такой же как в моей библии с картинками. Ведь я твердо был уверен, что плавучая купальня с ее пальмами, над которыми, непонятно откуда, вился черный дымок, не что иное, как бывший ковчег; теперь не бывает потопа, поэтому его переделали в купальню. С восточной стороны находился Ботанический сад, где я не раз бывал, и Аустерлицкий мост, — тут был конец пути. Даже наиболее отважные исследователи природы в конце концов достигают определенного рубежа, преступить который они не в силах. Дальше Аустерлицкого моста я идти не мог. Мои ножки были малы, а ноги моей няни Нанетты стары, и, вопреки моей и ее любознательности, как нам ни нравились наши прекрасные прогулки, мы всегда вынуждены бывали присаживаться на скамью под деревом, откуда виден был мост, и около него — торговка яблочными нантерскими пирожками. Нанетта ростом была не намного выше меня. Это была святая женщина в ситцевом платье с разводами и в чепце с плоёной оборкой. Вероятно, ее представление о вселенной было столь же наивно, как то, которое я составил себе, живя бок о бок с нею. Мы болтали очень непринужденно. Правда, она никогда не слушала меня. Но в этом не было никакой необходимости. Ее ответы были всегда кстати. Мы нежно любили друг друга. вернуться Конституция Третьего года — Конституция от 22 августа 1795 г., утвердившая власть Директории (правительства из 5 директоров) — органа диктатуры крупной буржуазии. вернуться «Пьер Нозьер», вторая часть автобиографической тетралогии Франса, вышел в свет в издательстве А. Лемерра в 1899 г. Отдельные главы печатались в периодической прессе в течение многих лет — с сентября 1883 г. по январь 1899 г. По содержанию и жанру они весьма различны: это либо воспоминания о детстве, либо законченные новеллы, психологические этюды, философские размышления и путевые заметки. Три части, составляющие книгу, не объединены между собой ни сюжетной, ни композиционной связью. «Пьер Нозьер» — это в сущности сборник новелл, очерков и фрагментов, в котором Франс воплотил свои самые разнообразные жизненные впечатления, описал близких ему людей и случайных знакомых, попытался осмыслить свой личный опыт. Однако автобиографичность этого произведения еще более условна, чем первой части тетралогии — «Книги моего друга» (1885). Вымысел и правда переплетаются здесь еще более причудливо, а маленький Пьер Нозьер, лирический герой Франса, появляется только в нескольких главах. Иногда он выступает как взрослый человек, как собеседник или рассказчик, иногда же и вовсе отсутствует. Первая книга «Пьера Нозьера» — «Детство» — еще сохраняет сходство с «Книгой моего друга». В главах, написанных в 1880-е и в начале 1890-х годов, Франс по-прежнему пытается воссоздать психологию ребенка, характеризовать своеобразие его впечатлений от мира. Он воспроизводит фантастическое и по-детски наивное представление о вселенной, сложившееся у маленького Пьера под влиянием библейских легенд («Библия и Ботанический сад»), лирические воспоминания ребенка о его старой няне («Госпожа Матиас»). Светлая пора детства наиболее полно представлена в «Матушкиных сказках». В этих ранних главах «Пьера Нозьера» почти нет сюжета. Внешний мир существует лишь в восприятии маленьких героев либо служит поводом для философских и психологических размышлений автора. Эта «субъективная» манера письма обусловлена всей системой философских и эстетических взглядов Франса. В 1880-е годы писатель был убежден в непознаваемости мира, в невозможности проникнуть в объективный смысл событий. Единственной реальностью, доступной для познания и художественного изображения, он считал представления человека о мире, а каждое представление рассматривал как относительное и субъективное. С этой точки зрения, восприятие ребенка оказывалось столь же правомочным, как и восприятие взрослого человека, но только более свежим, непосредственным и цельным, не омраченным предрассудками и буржуазной моралью. Вот почему в ранних главах «Пьера Нозьера» Франс с такой задушевностью и лиризмом рисует детскую душу, а внешние события оказываются здесь сокращенными до предела. Главы, написанные позднее, выдержаны в другом плане. Политическое развитие Франса вызвало значительные изменения в его философских и литературных взглядах. Уже к середине 1890-х годов искусство становится для него важнейшим общественным долгом, а писатель — активным участником политической и идеологической борьбы. Во второй половине 1890-х годов, не прекращая работы над автобиографической тетралогией, Франс публикует отдельные главы «Современной истории», выступает на митингах и собраниях, принимает участие в борьбе, развернувшейся во Франции в связи с делом Дрейфуса. В соответствии с этим и в сборник о Пьере Нозьере постепенно вливаются новые, социальные и политические темы. Ирония Франса теряет «благожелательный» характер и местами становится обличительной. События развиваются уже независимо от Пьера Нозьера и приобретают самостоятельную ценность. В некоторых главах появляется четкая фабула. В центре внимания Франса оказывается не детское восприятие жизни, а сама социальная жизнь. При соприкосновении с реальностью гибнут прежде всего детские иллюзии. Страдания торговца очками Гамоша убивают в маленьком Пьере его прежнюю веру в благостность мира («Торговец очками»). Перед глазами мальчика проходят опустившийся императорский гренадер, превратившийся в уличного писца и принимающий подачки от брошенной им жены («Уличный писец»), нищий привратник-портной, который не может прокормить чахоточную жену и двенадцать детей («Двое портных»), букинист Деба, бескорыстно помогающий беднякам, но сам живущий в нищете («Господин Деба»), — все эти трагедии позволяют Пьеру Нозьеру увидеть неприкрашенную современную действительность. В главе «Двое портных» мальчик сам становится жертвой общественного неравенства. В радостный детский мир, разрушая безмятежную идиллию, вторгается социальная несправедливость. Персонажи «Пьера Нозьера» выступают как социальные индивиды, представители различных политических партий или различных общественных групп. Франс отчетливо характеризует их политические взгляды и общественную позицию. Отставной гренадер превозносит павшего Наполеона, г-н Деба выступает как страстный противник Наполеона III. В главе «Онезим Дюпон» раскрывается психология республиканца, самоотверженно сражавшегося против Июльской монархии и других антинародных режимов во Франции. Некоторые страницы «Пьера Нозьера» содержат политическую критику французской действительности. Еще в ранней главе «Госпожа Планшоне» Франс изобразил беспринципного редактора провинциальной газеты, равнодушного к общественным интересам и со спокойной совестью работающего на клерикалов. В рассказе «Лейб-гвардеец» возникает сатирическая картина армейской жизни, проникнутой косностью и невежеством. Но наибольшей критической остроты Франс достигает в отрывке «Сегодня утром я завтракал…», вошедшем во вторую книгу «Пьера Нозьера» и написанном в традиции философских повестей Вольтера, в частности повести «Простодушный». Устами неискушенного араба Франс облачает нравы господствующей верхушки Второй империи и захватническую, колониальную политику Франции и Англии. Фрагмент извлечен из «Современной истории» и непосредственно связывает «Пьера Нозьера» с этим остро политическим произведением Франса. Как и в прежних своих книгах, Франс уделяет большое внимание философской проблеме взаимоотношения разума и чувства в жизни и поведении человека. Новелла «Два друга» развивает тему его ранней повести «Тощий кот». Франс и здесь противопоставляет два противоположных психологических типа: художника, не думающего, но творящего, и художника, погруженного в непрерывные размышления, а потому не способного что-либо создать. Печальная участь Жака Дюброке, мечтавшего о монументальной философской живописи, свидетельствует о том, что чрезмерное теоретизирование пагубно действует на творческую способность художника. Эта проблема разработана Франсом и во второй книге «Пьера Нозьера», примыкающей к «Саду Эпикура». Никогда не размышлявший Шандево (из отрывка «Я только что узнал…») следовал голосу инстинкта и сердца и потому существовал легко и благостно, — в 1891 г. подобная «инстинктивная» жизнь еще вызывала симпатию Франса. В ряде фрагментов он говорит о непобедимости инстинкта, определяющего поведение и мораль человека, а с другой стороны, вновь констатирует опасность теоретизирования, увлекающего человека на путь заблуждений. Эта мысль получает подтверждение и в первой книге «Пьера Нозьера». Бескорыстный и мужественный Онезим Дюпон был в то же время неисправимым фанатиком, рабом отвлеченного принципа чести, и во имя этого принципа совершал в своей личной жизни жестокие и нелепые поступки. Философский диалог из «Современной истории» «Арист, Полифил и Дриас», заключающий вторую книгу «Пьера Нозьера», ставит те же вопросы несколько в ином плане: сталкивая различные точки зрения, Франс критикует здесь не только пустые абстракции, но и господствовавший в те годы позитивистский научный метод, ограничивавший познание простой регистрацией фактов. В третьей книге, «Прогулках Пьера Нозьера по Франции», проводя читателя по различным провинциям и городам, Франс сообщает множество исторических, археологических и географических сведений и излагает древние легенды, причудливо сочетая образы античной и христианской мифологии. По «каменным страницам» города, по соборам, памятникам и курганам он пытается воскресить историю тех или иных провинций и полузабытые местные традиции. Главной задачей Франса (эти очерки написаны в основном еще в 1880-е и в самом начале 1890-х годов) является воссоздание психологических особенностей народа, проникновение в национальный и народный «характер». С этим и связан интерес писателя к местным поверьям и легендам; в этот период, следуя Ренану, он видел в религии своеобразный «духовный памятник», в котором нравственные свойства народа проявляются особенно ярко. Интерес к духовному развитию народа обусловил и страстную полемику писателя с французским архитектором Виоле-ле-Дюком, восстанавливавшим здания в их первоначальном виде. В исторических памятниках Франса интересует не только их первоначальный вид, но и все позднейшие перестройки, свидетельство трудов нескольких поколений. По мнению Франса, каждый город и любой памятник искусства, запечатлевший на себе духовное творчество народа, украшают отчизну и помогают «любить Францию горячей сыновней любовью». Любовь к родной земле, ее провинциям и столице, ее истории и природе неразрывно сочетается с глубоким уважением к простым труженикам Франции. Подлинным героем книги оказывается не Пьер Нозьер, а незаметные, скромные и мужественные люди, воплотившие в себе различные черты французского национального характера. Среди них и первая няня Пьера — кроткая старушка Нанетт, и бывшая фермерша Матиас с ее беззаветной преданностью мужу, и забитый бедняк Рабиу, скверный портной и хороший человек, и старый букинист Деба, влюбленный в людей и книги и презирающий наживу, и отважные рыбаки из Сен-Валери-на-Сомме, ведущие суровую, трудовую и полную опасностей жизнь, и мрачные, упрямые бретонцы, чем-то напоминающие их родные ланды и скалы. Симпатия к людям из народа, создателям материальных и духовных ценностей, пронизывает всю книгу Франса и как бы связывает между собой отдельные ее части. вернуться В первоначальном варианте напечатано в «Univers illustre» 5 февраля 1887 г.; в окончательном виде — в «Echo de Paris» 10 мая 1898 г. вернуться Самсон — согласно библии древнееврейский силач, национальный герой. Попав в плен к филистимлянам, он спасся, унеся ворота их города Газы. вернуться Иосиф — библейский персонаж, один из двенадцати сыновей патриарха Иакова; был продан братьями в рабство и отведен в Египет, где стал первым сановником и наместником фараона. вернуться Дева из Альбы — Сабина, персонаж из трагедии Корнеля «Гораций» (1639). Альба — древний город Италии, поблизости от Рима. Указанные слова — в д. I, явл. I. вернуться Фенелон (1651–1715), Флешье Эспри (1632–1710), Массильон Жан-Батист (1663–1742) — французские богословы-проповедники |
