Фарината. О козе я что-то позабыл, об осле мне помнится тверже. Возможно, как говорили некоторые, я действительно перепутал эти две пословицы. Это меня ничуть не трогает. Я поднялся и сказал приблизительно следующее: «Осел крошит репу по своему разумению. И вы, по примеру его, не разбирая, крошите и завтрашний день и вчерашний, не ведая, что подлежит разрушению и что следует сохранить. Но знайте, я страдал и сражался только для того, чтобы жить в своем городе. Поэтому я буду его защищать и, если надо, умру с мечом в руке».

Я больше ничего не сказал им и вышел. Они бросились за мной, стараясь успокоить меня мольбами, и поклялись пощадить флорентинцев.

Фра Амброджо. Да будет дано сыновьям нашим забыть о том, что вы были при Арбии, и помнить, что вы были в Эмполи. Вы жили в жестокое время, и я думаю, что ни гвельфу, ни гибеллину не легко будет обрести спасение. Да избавит вас господь от ада, мессер Фарината, и да приютит он вас после смерти в своем пресвятом раю.

Фарината. Рай и ад существуют только в нашем сознании. Так учил Эпикур, и многие после него знают об этом. Разве вам самим, фра Амброджо, не случалось читать в книге: «Человек умирает так же, как умирает животное. Свойства их одинаковы»[606].

Но если бы я верил в бога, как верят заурядные души, я просил бы его оставить меня после смерти здесь, всего целиком, и заключить мою душу и тело в гробницу под стенами моего прекрасного Сан-Джованни. Кругом видны вместилища, высеченные римлянами для их мертвецов, ныне пустые и открытые. На одном из этих лож хотел бы я, наконец, найти себе вечное успокоение. В жизни своей я жестоко страдал от изгнания, а ведь я был на расстоянии всего одного дня пути от Флоренции[607]. В большем отдалении от нее я страдал бы еще сильнее. Я хочу навсегда остаться в моем возлюбленном городе. Да останутся в нем и близкие мои!

Фра Амброджо. Я с ужасом слушаю ваши кощунственные речи, хулящие бога, который сотворил небо и землю, и холмы, и фьезоланские розы. А особенно страшит меня то, мессер Фарината дельи Уберти, что душа ваша придает злу какой-то благородный характер. Если же, вопреки еще теплящейся во мне надежде, вы будете покинуты беспредельным милосердием, то ад, пожалуй, извлечет себе из вас некоторую славу.

В лето от Р. X. тысяча четыреста двадцать восьмое в городе Труа капитул провозгласил каноника Гийома Шапделена крещенским королем, следуя обычаю, который в те времена соблюдала вся христианская Франция. У каноников было заведено избирать кого-нибудь из своей среды и нарекать его королем, ибо он должен был замещать Царя царей, объединяя всех каноников за трапезой, пока сам господь Иисус Христос не соединит их, как они уповали, в своем святом раю.

Мессир Гийом Шапделен был избран в воздаяние его добронравия и щедрости. Он был богат. Его виноградники не пострадали ни от арманьякских, ни от бургундских главарей, опустошавших Шампань, и этим благополучием он был обязан прежде всего богу, а затем самому себе, ибо он обращался обходительно с обеими партиями, раздиравшими королевство лилий[608]. В тот год мера зерна стоила восемь франков, четверть сотни яиц шесть су, а небольшой поросеночек семь франков, и служители церкви были вынуждены, как простой народ, питаться всю зиму капустой; поэтому богатство мессира Гийома немало способствовало его избранию.

Итак, в день святого крещения мессир Гийом Шапделен в полном облачении, держа в руке, как скипетр, пальмовую ветвь, занял место на клиросе собора, под балдахином из золотой парчи. Тем временем три каноника с венцами на головах вышли из ризницы. Один из них был одет в белое, другой в красное и третий в черное. Изображая волхвов, они проследовали в ту часть церкви, которая символизирует подножие креста, распевая стихи из евангелия от святого Матфея. Дьякон с шестом, на конце которого горело пять светильников, в память чудесной звезды, приведшей волхвов в Вифлеем, направился к главному нефу и взошел на клирос. Каноники с пением проследовали за ним, и когда дошли до места в евангелии: «И вошедши в дом, увидели младенца с Мариею, матерью его, и, падши, поклонились ему», — остановились перед мессиром Гийомом Шапделеном и преклонили перед ним колена. Трое детей шли за ними следом, предлагая крупицы соли и пряности, которые мессир Гийом милостиво принял в подражание царственному младенцу, благосклонно приявшему смирну, золото и ладан от царей земных. После сего было благочестиво совершено божественное служение.

Вечером каноники отправились ужинать к крещенскому королю. Дом мессира Гийома прилегал к алтарю храма. Его отличала золотая шапка, высеченная на каменном щите над входной дверью. Парадная зала была в эту ночь усыпана листвой и освещена двенадцатью смоляными факелами. Каноники в полном составе заняли места за столом, на котором был подан целый ягненок. Тут были монсеньеры Жан Брюан, Тома Алепе, Симон Тибувиль, Жан Кокмар, Дени Пти, Пьер Корнель, Барнабе Виделу и Франсуа Пигушель, каноники святого Петра, мессир Тибо де Сож, дворянин, наследственный светский каноник, а в самом конце стола сидел Пьероле, молоденький служка, хотя и не знавший грамоте, но состоявший секретарем у мессира Гийома Шапделена и прислуживавший ему за обедней. Он был похож на девочку, переодетую мальчиком. Именно он появлялся на сретенье в ангельском одеянии. Был также обычай: в среду рождественского поста читать за обедней о том, как архангел Гавриил возвестил Марии, что от нее родится сын божий. На помост ставилась девушка, а ребенок с крылышками благовестил ей, что она станет матерью сына божия. Над головой девушки подвешивали голубя из пакли. Пьероле уже два года изображал ангела-благовестителя.

Но душа его была далеко не столь же нежной, как лицо. Был он горяч, дерзок, охотник до ссор и любил задирать мальчишек старше себя. Подозревали, что он якшается с девками. Пример военных, стоявших гарнизоном в городах, оправдывал это, и никто не обращал внимания на его дурные наклонности. Более огорчало мессира Гийома Шапделена то обстоятельство, что Пьероле был арманьяком и напрашивался на ссоры с бургундцами. Каноник постоянно напоминал ему, что такой образ мыслей крайне опасен и что он воистину внушается дьяволом, особенно в славном городе Труа, где покойный король Генрих V Английский отпраздновал свою женитьбу на мадам Екатерине Французской и где ныне англичане являются законными господами[609], ибо всякая власть от бога — omnis potestas a Deo.

Когда приглашенные заняли места, мессир Гийом Шапделен прочитал Benedicite[610], после чего все молча приступили к трапезе. Мессир Жан Кокмар заговорил первым. Обратясь к соседу, мессиру Жану Брюану, он сказал:

— Бы человек осмотрительный и ученый. Вы постились вчера?

— Вчера надлежало поститься, — ответил мессир Жан Брюан. — Священные книги называют крещенский сочельник днем бдения, а кто говорит — бдение, тот говорит — пост.

— Простите, — возразил мессир Жан Кокмар. — Я, в согласии с прославленными учеными, полагаю, что строгий пост не согласуется с радостью, которую вселяет в верующих рождение спасителя, память о чем церковь хранит до крещения.

— Ну, а я, — возразил мессир Жан Брюан, — считаю, что тот, кто не постится в эти дни бдения, отступается от древнего благочестия.

— А я, — воскликнул мессир Жан Кокмар, — считаю, что тот, кто готовит себя постом к самому радостному из наших праздников, достоин кары, ибо придерживается обычая, осужденного большинством отцов церкви.

Ссора каноников начинала обостряться.

— Не поститься! Какая изнеженность! — говорил мессир Жан Брюан.