Иногда мы с Евновичем, выбившись из сил, объявляем забастовку и на денек оседаем в чьем-нибудь шалаше.

— Поражаюсь вашему нелюбопытству, — говорит Фадеев и уходит один, высокий, прямой, широко шагающий, в валенках, которые ему почему-то страшно не идут.

На острие этого клина мы, разумеется без всякой пользы для своих редакций, пробыли довольно долго, почти до того самого дня, когда клин этот превратился в «мешок». Когда этот «мешок» немцам предстояло только завязать и вся наша связь с армией поддерживалась лишь по одной дороге, проложенной по дну небольшого извилистого оврага, сверху пришел приказ, требующий, чтобы «бригадный комиссар Фадеев и сопровождающие его лица» немедленно вернулись обратно в «Аметист». Под приказом стояла другая подпись, но я угадал за ней заботливую руку члена Военного совета. Как «сопровождающее лицо», я даже обрадовался. Приказ есть приказ.

Нам дали по автомату, которых тогда было еще недостаточно, прикомандировали к нам четырех разведчиков, и в туманную ночь мы двинулись в путь. Собственно, туман наполнял только овраг, а над ним, как осветительная ракета, холодным магниевым светом сияла луна. Мы видели черный гребень деревьев, склоняющихся к оврагу. Оттого, что в морозном воздухе все время звучала беспорядочная стрельба, тут, на дне оврага, казалось, жила такая тишина, что, хотя мы были в валенках и старались ступать как можно мягче, звук наших шагов раздавался где-то в отдалении.

Вдруг боец-разведчик, скользящим шагом двигающийся впереди, застыл и дал знак остановиться. Мы замерли. Где-то совсем невдалеке мы услышали голоса. Двое перекликались на чужом языке. Разведчики застыли, приподняв уши шапок. Мы нетвердой рукой стали снимать автоматы. Кровь стучала в висках так громко, что казалось, стук этот тоже раздается в отдалении, как и скрип шагов. Нет, что там ни говори, скверное было ощущение. Только Фадеев стоял, как всегда, прямой, высокий, еще более высокий оттого, что настороженно вытягивал шею. На лице, хорошо освещенном луной, было написано что угодно: охотничий азарт, любопытство, возбуждение, но только не страх. Нет, не страх.

Ничего опасного больше на пути не было, дошли благополучно. Остаток ночи досыпали в хате знакомого нам полкового комиссара Юсима, уже вне полузавязанного «мешка». Изба стояла на крутоярье, над изгибом узенькой в этих краях Волги. Из окон можно было видеть деревню, что была уже на той стороне, за рекой.

Проснулись рано. Нас, спавших втроем на скрипучей деревянной кровати, разбудил пленительный запах пельменей. Да, миска с пельменями действительно стояла на столе, и Юсим, румяный с мороза, уже успевший с рассветом объездить батальоны, в районе которых немцы в эту ночь особенно активничали, насмешливо посматривал на наши сонные физиономии.

Пельмени вообще отличная вещь, а после длительного существования на мороженой и, мягко выражаясь, несвежей конине это было просто невероятное блюдо! Сидим. Едим. И вдруг знакомые противные удары в рельс доносятся из деревни: «Воздух!».

Видим, как сразу, будто летом перед грозой, опустела улица штабной деревни… Слышим нарастающий гул самолетов. Тягуче вибрируя, он все приближается. Рюмки начинают позванивать на столе. В дверях появляется взволнованный порученец Юсима.

— Товарищ полковой комиссар, враг в количестве двенадцати самолетов «Ю-87» приближается с западного направления!

Хозяин дома вопросительно смотрит на нас, мы все — на Фадеева. Тот неторопливо, насадив пельменину на вилку, окунает ее в уксус, мажет сметаной, посыпает перцем и как ни в чем не бывало отправляет в рот, продолжая рассказывать какую-то интересную историю, только что виденную на фронте. По тому, как нарастает гул и меняется его направление, ясно, самолеты разворачиваются на бомбежку. Хозяин опять вопросительно смотрит на гостей, гости смотрят на Фадеева, тот вновь неторопливо повторяет всю операцию с очередной пельмениной и, прожевав, продолжает рассказ:

— …Чудовищно!.. Вы, товарищ Юсим, понимаете: столько времени носить на теле брезентовые вериги и держать в пришитых к ним кармашках всякую валюту, награбленную в разных странах, а в самых нижних, что на животе, золотые коронки, сорванные с зубов, какие-то жалкие золотые сережки, вырванные из чьих-то ушей, пустяковые брелочки, перстеньки… Да, да, да. Вы подумайте, во сколько же ртов залез этот мерзавец, чтобы набить несколько мешочков коронками!

Мы знаем, о ком он говорит. Мы видели этого приземистого, длиннорукого, рыжего эсэсовца, с которого при обыске стащили эти пропахшие потом брезентовые вериги. Мы втроем допрашивали его, и до сих пор, вспоминая это, невольно содрогаемся от омерзения.

Гул самолетов уже перешел на свист. Идут в пике. Стреляют.

И вот близко, на том берегу, все: бревенчатая изба, колодезный журавль, заиндевевшие березки, сама земля — вдруг взметывается в бурых дымках разрывов, поднимается и падает. Несколько бомб попали в реку. Летят в небо фонтаны воды и зеленые осколки льда. Взрывом выдавило стекло и в нашей избе. Мороз ворвался в комнату.

— Уцелели! — сквозь зубы сердито говорит Юсим. Он бледен, но, по-прежнему владея собой, вытирает полотенцем лоснящиеся от масла губы.

И вдруг мы слышим такой знакомый, рассыпчатый смех Фадеева.

— Ну и дураки!.. Хлопцы, в блиндаж, да, да, да! И скорее. Второй раз жизнь по старому трамвайному билету не выиграешь.

Уже в мерзлой деревянной щели, когда все кругом снова гудит и грохочет, он философским, я бы сказал, даже академическим тоном поясняет свою неоконченную мысль:

— Все-таки в жизни масса условностей… Легче показать себя глупцом, идиотом, как мы все сейчас и сделали, да, да, да, чем дать повод подумать, что ты, так сказать, трус… Сколько хороших людей гибнет из-за этого, так сказать, не за понюшку табаку. Это показывает: все мы в душе, как раньше говорили, штафирки, необстрелянные штафирки, наряженные в военную форму и наделенные воинскими званиями… Да, да, да, и вы, товарищ полковой комиссар, я ведь знаю вашу биографию… А вот там третьего дня настоящий солдат не постеснялся в таком вот случае повалить меня на снег, зарыться рядом и поливал меня предпоследними словами, пока не кончилась бомбежка… Вот это настоящая военная косточка. Да, да, да. Такого подстрелить трудно.

Мы привезли с собой целые охапки, что там охапки — горы корреспонденции. Но из-за метели наземная связь все эти дни, как и солнце, появлялась редко. По военному телеграфу едва успевали проходить оперативные сводки командования, политдонесения. Даже некоторые из наших старых корреспонденций продолжали лежать на столике нашего друга ДС — дежурного связи.

В телеграммах же, пришедших из «Гранита», наш начальник, полковник Лазарев, не без иронии интересовался, почему, мол, в такую горячую пору от нас ни слуху ни духу и как мы проводим свои досуги. Последняя телеграмма требовала уже не объяснения, а немедленного выезда в Москву вместе с материалом. В этом был резон. Даже милый ДС, слывший другом литераторов и влюбленными глазами смотревший на расстроенного, рассерженного Фадеева, развел руками и в ответ на его сетования привел веселенькую галльскую пословицу, что, мол, даже и самая красивая девушка Франции не может дать больше того, что имеет.

— То есть как это так, капитан? — вспылил Фадеев.

— Позвольте доложить, товарищ бригадный комиссар: обрываются провода, — огорченно разъяснил ДС. — Не имею «Гранита» на проводе сутками. Идут только шифровки.

…И вот мы в Москве, в «Правде», где в те дни было, пожалуй, даже похолоднее, чем в сложенном из веток шалаше в ржевских лесах. И так же, как там, люди ходят в ватниках, в стеганых штанах, в валенках. Ночью, после выпуска номера, редакция превращалась в своеобразную гостиницу. Не только мы, военные корреспонденты, но и весь ее литературный аппарат во главе с главным редактором, насчитывавший в те дни не более полутора десятков человек, ложились спать на диванах в тех же комнатах, где и работали.