— Я помню, как, послав эту телеграмму, мы принялись обсуждать между собой возможные варианты развития военных событий, стали гадать, когда Красная Армия разобьет гитлеровцев — через месяц, через два, через год, — говорит Люсита, вспоминая тот далекий вечер на тихом острове, и добавляет: — О возможности поражения мы даже не говорили. Это не приходило в голову.
— Да это и не могло прийти нам в голову — мы знали вас, — подтверждает Альберт…
В дни, когда Советская Армия вела великое единоборство с объединенными силами фашизма, бывший красногвардеец Альберт Вильямс, находясь за океаном, был как бы в рядах сражающихся. Это пора нового расцвета его публицистической и журналистской деятельности. Он — редактор журнала «Сорвей грэфик», рассказывавшего американцам правду о жизни и борьбе их советского союзника, о воинах и партизанах, о тружениках советского тыла, о том, как на оккупированной немцами территории советские люди не складывают оружия и сохраняют дорогие им порядки. Он пишет на эту тему статьи. Его книги о Советской Армии, о ходе войны на советско-германском фронте издаются, переиздаются, выходят огромными тиражами.
Он далеко от нас. Но, находясь за океаном, он с нами. Вместе с нами он радуется победе над гитлеризмом, посвящает ей страстные статьи…
Шли годы. Началась «холодная война». На Америку надвинулась и окутала ее отвратительная туча маккартизма. «Охота на ведьм» напугала иных из тех, кто называл себя нашими друзьями. На место малодушных отступников приходили новые друзья. Но Вильямс никогда, даже мысленно, не изменял своей первой любви, к которой Люсита его не ревнует, ибо сама разделяет ее, — любви к Советской стране. Эта любовь укрепляется в них любовью к американскому народу. Четыре с лишним десятилетия этот славный человек не уставал пропагандировать идею дружбы двух великих народов, идею мирного доброжелательного сосуществования государств разных социальных систем. Он, кому когда-то Владимир Ильич собственноручно передал письмо о дружбе и взаимопонимании, адресованное американцам, неустанный борец за эту дружбу. Он и сам мог стать как бы символом взаимопонимания, к которому сейчас так стремятся и советские и американские люди.
В 1960-м, когда в международной атмосфере повеяли весенние ветры, когда стали подтаивать ледяные редуты, которыми пропагандисты «холодной войны» постарались разделить наши страны, супруги Вильямсы вновь приехали в Москву. Несколько вечеров расспрашивал я их о том, какие заметили они у нас перемены. Они наперебой перечисляли все, что их поразило, — спутники и моисеевский ансамбль, искусственная планета и жилые массивы Юго-Западного района Москвы, атомоход «Ленин», городок Московского университета, Уланова в роли Джульетты, какие-то наши гимнасты, фамилии которых я даже сам не знал. И то, что люди по утрам по пути на работу читают в метро книги, и то, что, приехав в Москву, они не увидели ни одного нищего…
— Чудесно, чудесно! — восклицает Люсита.
А Альберт задумчиво сказал:
— Если бы все это увидел Ленин. — И вдруг снова — уже не в первый раз за наше знакомство — прибавил: — Я простить себе не могу, что не послал тогда Ленину, мою работу о нем…
В последний раз перед их отъездом я зашел проститься вместе со своим маленьким сыном Алешей, и первое, с чего Альберт начал разговор, было:
— У меня радость, удивительная радость… Вы знаете, Ленин, оказывается, читал мою книгу.
И я узнал, что за несколько дней до этого Вильямсы были в Горках. Они провели там несколько часов, осмотрели ленинский кабинет, где время застыло в момент смерти владельца и даже календарь не перевертывали с тех пор, как Ленин ушел из жизни. Рядом с письменным столом был шкафчик с книгами, теми самыми, над которыми Ленин работал. Альберт был поражен, увидев среди них такой для него знакомый переплет.
— Может быть, под старость становишься сентиментальным, я до сих пор не могу пережить этого счастья…
Мой сын с удивлением смотрел на огромного старика. Ленин был для мальчика фигурой легендарной. Слушая наш разговор, он, должно быть, просто представить не мог, что этот иноземный человек видел Ленина, говорил с Лениным.
— Ну, хлопец, дай руку, — сказал вдруг Вильямс, протягивая свою огромную ладонь, — до сих пор американские мальчишки в нашем городке иногда подходят ко мне и жмут эту руку. И не потому, что я им нравлюсь, нет, а потому, что эта рука жала руку Ленина. Понимаешь ты это, молодой гражданин Советской России?
Осторожно приняв рукопожатие, мальчик прошептал: «Понимаю». Вильямсы дружно рассмеялись, и такими они в это мгновение показались молодыми, бодрыми, будто смех был волшебством и, обладая магической силой, мог перенести двух пожилых и столько переживших людей в годы их юности, когда они, движимые желанием все увидеть, все узнать, колесили по просторам нашей страны, наблюдая рождение, становление, рост невиданного еще людьми мира.
И, уходя от них, чувствуя на руке тепло их пожатия, я думал: «Лафайет русской революции? Нет, сто раз нет. Неправильно именуют так американские друзья Альберта Риса Вильямса. Маркиз де Лафайет в пожилые годы, позабыв, что он был когда-то генералом армии Джорджа Вашингтона, повел войска против революционных парижан и был одним из тех, кто преподнес корону Луи Филиппу Орлеанскому. Вильямс, красногвардеец Октябрьской революции, проявил стойкость, последовательность и величие души. Он остался таким же, каким был, — чистым, честным, страстным поборником правды и свободы, борцом за великое дело, к которому он приобщился в юности.
Он остался самим собой — славным американцем, добрым другом Советского Союза».
Пронзительный талант
Вс. Вишневский
В тридцатых годах в моем родном городе Твери был отличный театр. Не здание, нет. Здание было дореволюционное, маленькое, в дни премьер в него набивалось столько людей, что зрители теснились в нем, как семена в огурце. Слово «отличный» в данном случае адресовано труппе и режиссерам. И еще театральным традициям, которые к тому времени у него уже отчетливо определились. Театр старался идти в ногу с жизнью и наряду с хорошо прочитанной классикой нес зрителю все то новое, что рождала в те дни еще молодая советская драматургия, отбирая в этом новом все живое, боевое, полемическое.
Так вот в начале тридцатых годов театр вознамерился поставить романтическую пьесу «Первая конная», написанную в те дни мало кому еще известным драматургом Всеволодом Вишневским. Имя автора в театральной Москве было окружено романтическим ореолом. Говорили, что в дни гражданской войны носился он по степям Украины в пулеметной тачанке и даже будто бы был адъютантом у самого Буденного. Пьеса же и в Москве и в Ленинграде шла по-разному. И критика воздавала ей в равной степени и хвалу и хулу.
И вот тверяки взялись за эту сложную пьесу. Провели читку. Распределили роли. Начали репетировать. И вдруг почувствовали: не получается. Не получается, и все. Ибо слишком необычен был материал. Молодой автор просто-таки опрокидывал театральные каноны. Это была эпическая драма, в которой наряду с отдельными героями главным героем была солдатская масса, охваченная революционной бурей.
Мучился, мучился режиссер и решил в конце концов попросить автора приехать прочитать пьесу, дать советы. Пригласили и в ответ получили из Ленинграда телеграмму, в которой были только два слова: «Выезжаю. Вишневский». Ни номера поезда, ни срока прибытия. Поднялся переполох. К какому поезду выходить встречать? К какому часу брать извозчика? Когда организовать полагающийся по такому поводу «товарищеский чай»?
А пока гадали, в театре как-то незаметно появился коренастый молодой человек с круглым румяным лицом, с бровями-гусеницами, с плотно сомкнутыми губами большого, энергичного рта. Протянув директору театра A. И. Лазареву руку, он сказал:
