Когда Ширин узнала, что такой
Желанный гость доставлен к ней в покой,
Она возликовала, как дитя,
Лицом в тот миг, как роза, расцветя.
Не только на лице, в ее душе
Следов страданья не было уже.
И, с места встав, легка и весела,
С ликующим лицом к Бану пошла
И так сказала: «Прибыл друг ко мне.
Хочу проститься с ним наедине.
Часы свиданья быстро пробегут, —
Пускай меня хоть раз не стерегут…»
И, разрешенье получив, она
К себе в покой отправилась одна,
Решив достойный оказать прием
Возлюбленному во дворце своем:
«Он умер от любви ко мне — и вот
Мне верность доказать настал черед.
В своем решенье до конца тверда,
Не окажусь я жертвою стыда.
Сердечно гостя милого приму:
Я жизнь свою преподнесу ему!
Но совесть лишь одно мне тяготит,
Один меня гнетет предсмертный стыд,
Одну ничем не искуплю вину, —
Удар, который нанесу Бану!..»
Омыв от жизни руки, в свой покой
Ширин вступила твердою ногой.
Покрепче изнутри закрыла дверь
И, не тревожась ни о чем теперь,
С улыбкой безмятежной на устах
Направилась к носилкам, где в цветах,
В парче, в щелках желанный гость лежал,
Как будто сон сладчайший он вкушал.
Но сон его настолько был глубок,
Что он проснуться и тогда б не мог,
Когда бы солнце с неба снизошло
И, рядом став, дотла б его сожгло!
Залюбовавшись гостя чудным сном,
Столь сладостным и непробудным сном,
Ширин глядела — и хотелось ей
Таким же сном забыться поскорей,
И с милым другом ложе разделить,
И жажду смерти так же утолить.
Свою судьбу в тот миг вручив творцу,
Она — плечо к плечу, лицо к лицу —
Прижалась тесно к другу — обняла,
Как страстная супруга, обняла, —
И, сладостно и пламенно вздохнув,
С улыбкой на устах, глаза сомкнув,
Мгновенно погрузилась в тот же сон,
В который и Фархад был погружен…
О, что за сон! С тех пор как создан свет,
От сна такого пробужденья нет!
Пресытиться нельзя подобным сном,
Хоть истинное пробужденье — в нем!..
Михин-Бану, вся свита и родня
Напрасно ждали до исхода дня,
А все не возвращался их кумир.
И вечер опустил покров на мир, —
Ширин не шла… И, потеряв покой,
Направились они в ее покой.
Хотели дверь открыть — и не могли,
И выломали дверь, и свет зажгли,
И, занавес парчовый отвернув,
Оцепенели все, едва взглянув:
Фархад на ложе не один лежит, —
С Фархадом рядом и Ширин лежит
И друга обнимает горячо,
Прижав к лицу лицо, к плечу плечо.
Но, как Фархад, бестрепетна, нема,
Ширин, увы, была мертва сама!
Разлуке долгой наступил предел, —
Им выпал вечной близости удел…
Тела их бездыханные слились,
Как с гибкою лианой кипарис.
Но, мертвой увидав свою луну,
Могла ль снести удар Михин-Бану?
Сама пресытясь жизнью в этот миг,
Стон издала она — не стон, а крик,
И сотрясла, смутила небеса,
И душу отпустила в небеса.
Всю жизнь она одной Ширин жила,
Скажи, что жизнь ее — Ширин была, —
И потому, Ширин лишась, она
Была мгновенно жизни лишена.
Вслед за душой ли вырвался тот стон,
Иль вылетел с душою вместе он?
Но пальма жизни сломана была, —
В веках лишь стебельком она была!
О дивная, о благостная смерть!
О, если б нам столь сладостная смерть!
